– Тише, друг! Здесь нельзя говорить так свободно! – остановила Майя сеньора. – По ту сторону гор я была вашим товарищем, а здесь я – Царица Сердца!

– Тогда я предпочел бы, чтобы вы оставались прежней индейской женщиной… Или вы, быть может, шутите?

– Я вовсе не шучу, – проговорила она с подавленным вздохом. – Вы должны быть осторожны, не то будет плохо вам, или мне, или нам обоим. Здесь я первая из женщин, а мой двоюродный брат будет, конечно, наблюдать за мной. Вот идет отец…

Одет он был довольно просто, как и мы, только на шее висела толстая золотая цепь с подвешенным к ней золотым изображением символического сердца. Мы заметили, что Майя ему поклонилась, на что он ответил кивком головы, а оба индейца, принесшие пищу, каждый раз, когда он проходил мимо них, кланялись до земли. Нам обоим было ясно, что нашей дорожной дружбе пришел конец и теперь перед нами властный царь.

– Кушанье готово! – сказал он. – Прошу садиться и есть. Садись и ты, дочь. Ты можешь не стоять предо мной, мы все еще как бы в пути и можем отбросить церемониал, пока не будем в стенах Священного Города!

Мы ели что-то очень вкусное, но неизвестное, и запивали соком, похожим на вино. Глядя на сеньора, я ясно видел, что у него тяжело на сердце. В дороге он был как бы нашим начальником, а здесь Зибальбай, до сих пор называвший его «сеньор» или «друг», обращаясь к нему теперь, говорил «чужеземец» или еще одно индейское слово, которое означает «незнакомец». То же было и по отношению ко мне. Но меня ожидала приятная неожиданность: лишенный всякой возможности курить в продолжение шести недель, я увидел, что индеец несет особые сигары, сделанные из табака, завернутого в тонкую солому индейской ржи.

– Ты сейчас отправишься, – повелительно обратился к вошедшему Зибальбай, – в село хлебопашцев и моим именем велишь старшему прислать мне четверо носилок и носильщиков к пяти часам после восхода солнца. Ты предупредишь их также, чтобы наготове были лодки для переправы через озеро. Но если жизнь ему дорога, пусть никто в городе не знает о моем возвращении!

Индеец низко поклонился, взял свой плащ и вышел.

– Далеко до деревни? – спросил сеньор.

– При плохой дороге шесть часов, если только он в темноте не свалится в пропасть, – ответил Зибальбай. – Уже поздно, и время отдыхать; идем, дочь. Спокойной вам ночи!

Майя встала и, прощаясь, подала сеньору руку, которую он почтительно поцеловал.

– Как хорошо затянуться табаком! – сказал он, когда мы остались одни. – А заметили вы, друг, как переменился Зибальбай? Я никогда не обольщался насчет его характера, но теперь ничего не понимаю!