«Убивают, убивают ведь…»

Он знал: когда так бьют, нападая со спины, без крика и ругани, с одним лишь тяжелым хрипом, тогда не стращают, а хотят убить.

Весло в третий раз со свистом рассекало воздух. Степан сжался, пытаясь закрыть руками голову, – о пистолете он уже не думал – и обреченно понял: больше не увернуться. Удар рванул по плечу. Под твердым, тяжелым деревом в теле что-то хрякнуло, обжигающая боль плеснулась к сердцу. И новый удар. По голове, со скользом. И еще, и еще…

Стараясь хоть как-то защитить себя, извивался на стеблях ежевичника, давил и размазывал по пиджаку и брюкам темно-сизые ягоды. Даже на крик о помощи или, может быть, о пощаде, не оставалось сил и крохи времени: весло поднималось и опускалось без устали, с прежним свистом рассекаемого воздуха и тяжелым, надсадным хрипом, словно находилось оно не в человеческих руках, а было частью хорошо отлаженной машины, запущенной на полные обороты.

«Убивают… убивают…»

4

4

«Господи! Ты простишь меня? Я не виноват, не виноват, ни в чем не виноват! Зла на душу не принял, от греха оберегся. Я как лучше хотел, чтобы миром… Но я же чистый, в крови не замаран. Простишь, Господи?! Простишь?! Го-о-о-спо-ди-и-и-и!»

Суровые лики взирали с темных икон безмолвно. Ползал по ним неверный отсвет горящей восковой свечи – узкое пламя металось, не находя покоя. И метался под иконами, не находя успокоения, Александр. Бился головой в половицу, молил о прощении, с надеждой поднимал глаза вверх – хоть бы видение какое, знак малый в ответ. Ничего. Слышно лишь, как потрескивает, сгорая, свеча, да слабо различаются неподвижные глаза святых. Тяжелой чернотой наливались за спиной потемки и подступали вплотную. Александр чуял их кожей, через рубашку. Вот они уже клубятся на полу, поднимаются и давят на плечи, гнут к земле, грозя сломать поясницу.

«Господи! Отзовись! Облегчи душу, Господи!»

Боязно оглянуться – чернота за спиной. Засосет в свою беспросветную середину, задавит. Александр пополз на коленях – ближе к иконам, ближе к спасительному пламени свечи. Чернота тащилась следом и с плеч не соскальзывала – давила. А за ней, за стенами дома, на берегу Незнамовки, отмывали лопасть весла тряпкой, намоченной в бензине. Александр знал, что сделали этим веслом, видел своими глазами, когда выплывал сегодня из протоки. Надо же было именно сегодня собраться за ежевикой. Приткнул лодку к берегу, ухватился за кусты и зажмурился – только бы не видеть весла, которое то поднималось, то опускалось. Но уши заткнуть не мог и глухие удары слышал. Каждый отзывался в нем раздирающей болью. А дальше, будто затмение накатило. Александр и сейчас не мог понять – как случилось. Перегнал лодку на другой берег протоки, задернул ее в кусты и бегом побежал в деревню. Побежал, словно чуткий зверь, неслышно, не обломив ни единой ветки. Думал, что в деревне поднимет людей, расскажет о случившемся в протоке, но вместо этого проскользнул в свой дом и заперся на крючок.