Придерживаясь высохшими руками за стенку, к нему подвигалась жена. Голова у нее вздрагивала, и седые космы шевелились на белой рубахе. Морщинистое лицо застыло, как на иконе, лишь линялые узкие губы что-то шептали. Чем ближе она подвигалась, тем слышнее становились слова:

– Люди… люди… Смотрите на него… Он убил… он…

– Ты чего буровишь? А ну давай на место!

Но она не испугалась. Отныне его голос для нее не существовал. Страх, цепко державшийся столько лет, разорвался, и она наконец-то освободилась от него, на самом краю смерти. Перебирала по стене руками, коротко переставляла вздрагивающие ноги, подвигалась вплотную, и яснее, громче звучал шепот:

– Люди… Смотрите…

Шепот выскальзывал за стены дома, набирал силу и катился по деревне, с грохотом ударяясь в крыши. Если люди услышат… Бородулин вскочил с табуретки, перехватил легкое, исхудалое тело – все, что осталось от Насти, – утащил жену в темную комнатушку, бросил на кровать.

– Молчи, стерва! Убью!

Но она этих слов уже не слышала. Впала в забытье. Лишь трепыхались тонкие ноздри заострившегося носа, показывая, что в теле теплится жизнь.

И все-таки Настя вырвалась из-под бородулинской власти. Освободившись от страха, в забытьи, задышала ровнее и вдруг улыбнулась блеклыми губами…

Бородулин попятился. «Не страшно. Не страшно, – пытался успокоить он самого себя. – Помрет не сегодня завтра. Не страшно. Главное, чтоб кому не сболтнула. Не страшно».

Отвернулся, чтобы не видеть тихой улыбки, вышел на улицу и прислушался. Деревня спала – был самый сладкий час раннего утра. Никто от грохота, прокатившегося по крышам, не проснулся – не такой грохот нужен, чтобы проснуться. Да и не было никакого грохота – поблазнилось. «Не страшно. Не страшно». Присел на крыльцо и долго сидел, глядя на полыхающую зарю и на выползающее из нее солнце. И неожиданно вздрогнул – на него кто-то смотрел, пронизывал взглядом, как пулей, навылет. Закрутил головой, испуганно оглядываясь. Нет, вокруг никого не было. Пусто, не единой души. И тишина в деревне. А взгляд пронизывал, словно душу выворачивал наизнанку и подставлял ее нутро под солнце…

С трудом разодрал Степан опухшие, обгорелые веки, повел по сторонам мутными, красными глазами, в которых качался едкий туман. Черная тишина, черное небо над головой, и по черной, плоской земле текла черная поземка из пепла и сажи. Он поднялся. Ноги дрожали и подсекались в коленях. Пепел и сажа струились, обтекая босые ступни, царапали кожу. Он брел голый, открытый плоской пустыне и полностью беззащитный перед ней, никуда не сворачивая, и через каждые три-четыре шага отхаркивался, разрывая грудь, темными, липкими сгустками то ли слюны, то ли крови. Земля была еще горячей, подошвы жгло. Степан волочил сбитые, обожженные ноги по тому месту, где еще недавно на его глазах зеленел луг.