Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня. Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.

Перлович наклонился к лежавшему, положил ему руку на лоб и тотчас же отдернул ее от неприятного ощущения холодной, лоснящейся массы. Долго стоял он над телом, потом подошел к окнам, с трудом отворил одно из них, и в комнату пахнуло сыростью.

Перлович подошел к столу и сел писать. Холодный ветер, врываясь в открытое окно, пронизывал его насквозь, и дрожащая рука судорожно прыгала по бумаге.

XIII «Хотя, впрочем, сомневаюсь»

XIII

«Хотя, впрочем, сомневаюсь»

Сидя еще в комнате, со стаканом утреннего чая в руках, доктор зевал во весь рот и проверял счета преферанса, сохранившиеся еще на зеленом, порыжелом сукне раскрытого ломберного стола. Доктор еще не умывался и на его бакенбардах присохли кое-какие остатки вечерней подзакуски.

— А надул, мерзавец, надул!..

Доктор наклонился над сукном.

— Вот и тут приписал лишнее к висту, а тут вот стер... Ну, жулики... Ты чего?..

— Верховой от Перловича приехал, гнал шибко, инда калитку у нас свернул коленком, — докладывал денщик, высунувшись из-за двери.

— Ну, чего там?

— Письмо привез.

— А, давай...

Доктор взял письмо, посмотрел на печать, поковырял ее пальцем, посмотрел на свет и стал искать на столе перочинный ножичек.

— Подай очки... не там, в брюках поищи, ну?!

Доктор пересел к окну поближе, подрезал письмо, развернул его и начал читать.

— На целом листе накатал, — сообщил он и добавил: — Эка нацарапал, должно быть, с перепоя руки ходили.

По мере чтения, лицо доктора принимало все более и более серьезное выражение, и губы многозначительно сжимались.