— Значит, это есть с моей стороны ошибка, наименьшая. Голова, ученая, по временам исчезает из дома. Но она тут же снова возвращается домой и снова тут же быстро во всем разберется. Я хорошо учил мою латынь, гимназическую. У меня всегда был даже открытый капюшон.

— Капюшон? — с недоумением переспросил Пфотенхауер. — Это еще что за чертовщина?

— Вы это не знавать?

— Что это обозначает, я, ясное дело, знаю, но уж что вы под этим понимаете — ума не приложу!

— Capuz, латиньское, называется же голова, немецкая![160]

— Ах, вот оно что! А как же вы в таком случае слово Caput переведете?

— Caput есть колпак, чепчик на воротнике. Вы же должны это знать!

— Да, это я уж должен был бы знать, только, любезный друг, все это снова наоборот! Голова по-латыни испокон веку «Caput» зовется, а под вашим капюшоном подразумевается нечто другое, чепчик или колпак.

— Как вы меня называть? «Любезный друг»? Оставьте при самом себе этого друга! Если вы позорите латынь, мою, то я не друг, ваш. Друг признается всегда по знаниям, обоюдным. Вы отказали мне в признании, заслуженном, тогда я обязан всегда рассматривать вас, как врага, противного. Всегда я должен быть тот, кто ошибается в путанице! Я лучше прошу, не говорите больше по-латыни, потому что каждый ребенок может услышать и понять, что вы в вашей жизни не учить ее по-настоящему.

Этот совет заставил Пфотенхауера расплыться в широкой улыбке, которая привела малыша в такую ярость, что он затопал ногами и закричал:

— Что вы ухмыляетесь? Вы смеетесь над мной или зубоскалите над собой? Если над мной кто-то издеваться вздумает, я беру ружье и делаю из моего врага труп, мертвый!

Не помня себя от гнева, словак действительно схватился за свое ружье и взвел курок.

— Что? — спросил Пфотенхауер, который иногда в минуты волнения переходил со своего баварского диалекта на чистый немецкий язык. — Если я вас правильно понял, вы хотите меня застрелить?

— Да, я застреляю вас с потрохами, всеми! Я тоже иметь честь в сердце, моем!

— Этого я и не оспариваю. Но поверьте мне. Не стоит доводить дело до стрельбы. Вы хотите убить того, кто только вчера спас вас от страшного бегемота?

Тут малыш выронил ружье, ударил себя по лбу и воскликнул:

— Я сам бегемот! Гнев мой, теперешний, был больше, чем гиппопотам, вчерашний! Вы спасли мне жизнь, а я хотел за это вас застрелить со злости. Вот я протягиваю руку, мою, и прошу прощения, снисхождающего!

Отец Аиста сердечно пожал протянутую ему руку. Только что Отец Листьев чувствовал себя всерьез оскорбленным; то, что он смирил свою гордость и извинился, еще раз показало Серому, какое у него на самом деле доброе сердце.