Возможно, ты удивишься, но я познакомился с Октавианом только в Бриндизи, куда меня послали, чтобы присоединиться к нему и к группе его друзей, направлявшихся в Аполлонию. Для меня до сих пор тайна, зачем это понадобилось, но тут наверняка не обошлось без вмешательства Юлия Цезаря, я уверен. Мой отец, Луций, однажды оказал услугу Юлию, а за несколько лет до тех событий Император посетил нас на нашей вилле в Ареццо. Я вступил с ним в спор – кажется, доказывал, что поэзия Каллимаха превосходит поэзию Катулла, – и разговаривал заносчиво, оскорбительно и остроумно (как я тогда считал). Я был очень юн. В общем, я, видимо, здорово позабавил Императора, и мы с ним тогда еще некоторое время беседовали. Два года спустя он приказал моему отцу отправить меня в Аполлонию в компании с его племянником.

Должен признаться, друг мой (хотя ты можешь не использовать это признание), что при первой встрече Октавиан не произвел на меня никакого впечатления. Я тогда только что прибыл в Бриндизи. Я был измотан десятидневной дорогой из Ареццо и с головы до ног покрыт слоем пыли, а кроме того, находился в дурном расположении духа. Они ждали на том самом пирсе, к которому мы причалили: Агриппа и Сальвидиен беседовали, а Октавиан стоял чуть поодаль и смотрел на суденышко, заякоренное поблизости. Я высадился и подошел к ним, но они ничем не показали, что заметили мое появление. Тогда я сказал – наверное, излишне громко:

– Я Меценат, и я должен здесь встретиться с вами. Кто из вас кто?

Агриппа и Сальвидиен с удивлением посмотрели на меня и назвались, а Октавиан даже не повернулся. Решив, что его спина выражает высокомерие и презрение, я спросил:

– А ты, должно быть, тот, кого называют Октавианом?

Вот тогда он и повернулся, и я понял, что повел себя глупо, потому что на его лице отражалось величайшее смущение. Он сказал:

– Да, я Гай Октавиан. Дядя рассказывал о тебе. – Потом он улыбнулся и, подав мне руку, поднял глаза. Вот тогда он впервые и посмотрел на меня.

Ты знаешь, как много сказано об этих глазах, причем сказано по большей части плохим стихом и еще худшей прозой. Думаю, сейчас он уже сыт по горло метафорами и прочими описаниями его внешности, хотя допускаю, что в те времена подобные вещи тешили его тщеславие. Так вот, его глаза уже тогда были на удивление ясными, а их взгляд – пронизывающим и острым. Цвет их был скорее голубым, чем серым, хотя, возможно, особенными их делало освещение, а не цвет… Видишь? Я непроизвольно пошел по стопам тех, кто их восхваляет. Вероятно, я прочитал слишком много поэм своих друзей.