Другой (это Сальвидиен Руф) столь же худ и изящен, сколь Агриппа тяжеловесен и крепок, столь же стремителен и изменчив, сколь Агриппа – медлителен и собран. У Сальвидиена узкое лицо, светлая кожа и темные глаза, он охотно смеется, много шутит и разгоняет мрачное настроение, от которого страдаем все мы. Он старше всех нас, но мы относимся к нему как к любимому младшему брату.

Третьего (это я) вижу не так четко, как других. Человек плохо знает самого себя, не знает он, и каким его видят окружающие, но я думаю, при знакомстве они посчитали меня своего рода дурачком и воспринимали таковым еще некоторое время после путешествия. В те времена я был склонен к напыщенности в своих речах и был твердо уверен, что поэт имеет на это право. Я богато одевался, отличался манерностью и прихватил с собой из Ареццо слугу, чья единственная обязанность состояла в том, чтобы заниматься моими волосами. Так продолжалось до тех пор, пока мои друзья безжалостно не высмеяли меня, и я вынужден был отправить своего парикмахера в Италию.

И вот, наконец, тот, кто был Гаем Октавианом, а потом стал Октавианом Августом. Что я могу рассказать тебе о нем? Правды я не знаю, так что пишу только свои воспоминания. Могу повторить, что мне он показался мальчишкой, хотя я был всего на два года старше. Ты знаешь, как он выглядит, – с тех пор он изменился несильно. Но сейчас он император мира, и мне приходится смотреть сквозь этот титул, чтобы увидеть его таким, каким он был тогда. Клянусь, я, чья служба ему состояла в том, чтобы распознавать суть его друзей и врагов, не мог предвидеть, кем ему суждено стать. Я считал его не более чем милым юношей с внешностью, слишком утонченной для того, чтобы смело встречать удары судьбы, с манерами, не слишком подходящими для того, чтобы достигать своих целей, с голосом, слишком нежным, чтобы произносить присущие вождю безжалостные слова. Я предполагал, что из него получится свободный от прочих обязанностей ученый или сочинитель, и не думал, что у него хватит сил стать даже сенатором, то есть занять пост, на который ему давали право имя и богатство.

Вот такие люди ранней осенью, в последний год пребывания Юлия Цезаря на должности консула, высадились в Аполлонии, на адриатическом побережье Македонии. По гавани сновали рыбацкие лодки, и люди махали нам, на берегу растягивали для просушки неводы, вдоль дороги к городу стояли деревянные лачуги, а сам город находился на возвышенности, перед которой лежала небольшая долина.

Утро мы проводили в учебе. Вставали до рассвета и слушали первую лекцию при свете ламп, а завтракали, когда солнце поднималось над восточными горами, и завтрак состоял из грубой пищи. Все беседы мы вели на греческом (боюсь, сейчас эта практика умирает) и вслух читали те отрывки из Гомера, что успели выучить за ночь, затем разъясняли их суть и, наконец, представляли короткую декламацию на тему, заданную Аполлодором, который уже тогда был древним стариком, но обладал ровным характером и большой мудростью.