- Ладно, - сказал Мишка. - Этот разговор впереди. А сейчас я устрою тебе контрабандную ванну…

Мишка вытащил из кладовки длинный шланг, перекрыл на кухне батарею с краником, протянул шланг до ванны, потом открыл батарею. В ванну полилась горячая коричневая вода.

- Во! Раздевайся и лезь. Я пойду достукаю материал.

Блаженство, думал Андрей, пошевеливая в воде коленями. И так можно каждый день. Или пока не осточертеет. Отойдут руки, исчезнет кислый запах, впитанный кожей от рыбы и шкур. Да, пора возвращаться к профессии. Бумага требует пера. Газет в Москве много. Журналы опять же, телевидение, радио. Будем проходить столичную школу работы. Счищать с себя мох. Буду элегантным и ироничным. Блестящее перо. А когда буду рассказывать, что полтора года прожил один и кормился рыбалкой, никто не поверит. Может, и сам уже буду не верить. Буду думать - приснилось. Потом прибежит Мишка. Ему прибежать труднее, так как для него слова «тундра», «Полярный круг», «тайга» - имеют особые значение и вес. Он эти слова любит. Он нежно их любит. Люди это чувствуют и верят ему. С улыбкой верят. Пакостно мне что-то. Как будто я что-то в избушке забыл…

- Я побежал, - крикнул за дверью Мишка.

- Сколько же сижу? - очнулся Андрей.

- Полтора часа. Одевайся. Там на кровати я все приготовил.

Хлопнула дверь.

Андрей вымылся, вытащил пробку в ванне и босиком пошел в комнату. Было чертовски непривычно идти босиком по теплому полу. На кровати лежали трусы, рубашка, брюки и свитер. Они с Мишкой были одного роста, только Андрей пошире. Пойдет: подсохло тело за это время. Одеваясь, Андрей заметил приколотую к стене фотографию, и волна нежности мягко толкнула сердце. Он эту фотографию делал. Сгрудились заснеженные палатки, и из печных труб вертикально в небо шли дымы. Ах, давно… Тогда он только пришел в газету. Вадик Глушин учил его: «…Стари-ик! В газете я вижу глы-бу! Именно так, старик. Каждый может об эту глыбу опереться спиной. Да! Газета - глыба-опора…»

Глыба-опора вместе с типографией помещалась в дощатой, утепленной торфом хибаре, а сами они жили в палатке с железной печкой. Весь поселок была сплошная палатка. И все было впереди для них, для поселка. Даже имя поселок получил позднее. Нет, тут не было наивных романтиков, считавших, что великая стройка обязана начаться с палаточных мук. Кто бесхозяйственность называл этой самой романтикой. Просто здесь иначе было нельзя. Такова была специфика горного дела. Все это знали, и никто не винил проектировщиков, снабженцев или начальство.

Здесь жили корифеи палаточной жизни. Когда размеры и контур золотоносного района стали ясны, новые дома возникли как по волшебству. И уже появились кое-где бетонные тротуары, и уже появились дети и женщины. Только стали исчезать знакомые лица. Старые кадры, профессиональные первопоселенцы. Может, они уходили, заскучав в многолюдстве, как уходили казаки-землепроходцы лет триста назад. А может, в других краях требовались корифеи палаточной жизни, высокие профессионалы.