Кажется, я нашел способ лучше. Валентина, ее мать и кузина будут мне обязаны не только спасением, но и задолжают огромную сумму денег. Но все это надо тщательно продумать… Валентина необыкновенно проницательна, и мое присутствие вызывает у нее странные чувства с того дня, когда она упала в обморок при виде меня. Когда же, наконец, умрут воспоминания о том, другом! Когда же она полюбит меня?!

Тихий стук в дверь прервал размышления виконта.

— Входи! — сказал он, поправляя треуголку.

Появился Толстяк Нормандец в ливрее и таких же сапогах со шпорами, как у хозяина.

— Ну? — вполголоса спросил виконт.

— Уже четверть часа, как все готово, Главарь!

— Отлично! Письмо к аббату!

— Отправлено в Фарронвиль два часа назад.

— Прекрасно! От Кузена и Рыжего из Оно по-прежнему никаких вестей?

— Пока ничего, Главарь!

— Очень странно.

— Я думаю, еще не время волноваться. Кузен везет деньги и не торопится. Он должен был приехать вчера вечером в Эзервиль на ферму Этьена Белье, где мы задумали провернуть такое же дельце, как в Монгоне. Так что пока все в порядке.

— Хотел бы я быть так же спокоен… Во всяком случае, до вечера можно подождать. В дорогу!

С этими словами Главарь спустился во двор, ловко вскочил на любимую лошадь, которую держал под уздцы конюх, и в сопровождении верного помощника мелкой рысью двинулся в Шатийон-ле-Руа. Оставив городок позади, всадники взяли налево, миновали селения Алерван и Стаз, пересекли парижскую дорогу и, свернув на существующую еще и поныне тропу, оказались в Фарронвиле.

Подъемный мост немедленно опустился перед виконтом де Монвилем и его слугой. Любен, с ног до головы одетый в черное, с лицом, искаженным горем, отправился с докладом к хозяину. Везде царила гробовая тишина. Из конюшен не доносилось ржание, из псарни не слышался лай, в доме никто не смеялся, перебрасываясь шутками. Слуги ходили украдкой, приглушая шум шагов, словно боясь разбудить мрачное кладбищенское эхо. Еще более суровая, чем обычно, старая крепость казалась погруженной в глубокий траур.

Аббат приказал без промедления впустить соседа, извинившись за то, что вынужден принимать его, лежа в постели. С той страшной ночи несчастный шевалье постарел на двадцать лет и с трудом держался на ногах. Сраженный ужасными событиями в то время, когда полагал, что горести позади и опасность миновала, оплакивая племянниц — единственную отраду своей жизни, — потеряв надежду когда-либо вновь их увидеть, уже несколько дней не имея никаких известий о том, что с ними стало, аббат, чья деятельная старость вызывала восхищение всех, кто его знал, превратился в руину.