— Как вел себя фон Бард?
— Он подошел к Вале. Правая рука у нее была перебита, висела плетью. Стояла с трудом, покачиваясь. Майор распорядился, и ей дали чашку кофе. Потом он сказал: «Я считал вас фрейлейн, а вы солдат, командир… Полное раскаяние — жизнь. Согласны?». Она тихо ответила: «Нет!». Затем он сказал ей, но громко, чтоб слышали все: «Вам не удалось и не могло удаваться… Но — попытка! Смысл? Советская разведка давно вас ищет как предателей. Здесь вы пользовались свободой». «Свободой быть вашими холуями, это вы называете свободой», — перебила его Валя. Майор тотчас отошел от нее и, обретясь к следователю, заговорил с ним по-немецки. Смысл был таков, что допрашивать, пытать — бесполезно. Они ничего не знают… и вообще это были лишь одни разговоры. Но для примера следует наказать. Потом он обошел всех и спрашивал каждого: «Раскаиваетесь?». Тех, кто раскаялся, отделили. А семерых — Валю, Лену. Мишу, Колю, Тоню, Дуню и еще кого-то — тут же вывели на берег и расстреляли.
— Откуда вам известно, что расстреляли?
— Мне приказано было присутствовать… при казни…
Я спросил, как вели себя приговоренные.
— Темно было… И в глазах темно. Кончили быстро… Никто не крикнул.
Затем Крестов стал расспрашивать Пахотину об Анатолии Клыкове.
— Чем занимался Клыков после возвращения из Берлина?
— Он был назначен командиром отряда карателей, прочесывали лес…
— Его отряд принимал участие в расстреле у Железной Горки?
— Да.
…Вот он, этот домик — Партизанская, 41… Странный, как бы наполовину обрубленный. На улицу — глухая стена. Я вошел в калитку. Крыльцо, видно, новое, свежевыструганные доски — значит, кто-то заботится. Постучал. Дверь отворила молодая женщина.
— Галину Семеновну можно видеть? — спросил я.
— Хозяйку-то прежнюю? Померла.
— Давно?
— Недавно. Мы полгода, как въехали… Дом-то пустой остался, одна жила… Да вы кто будете, родственник?
— А зайти в дом можно?
— Чего ж нельзя… Заходите! Пожалуйста.
Домик-то небольшой, кухня да комната… Здесь, стало быть, прошло Валино детство, вершились надежды, мечты. «Тройка, семерка, туз…»