Невдалеке горели костры по берегу Сунгари, город уже сверкал вечерними огнями. Хшановский высадил пассажира, а сам, проехав еще немного, свернул с откоса на грунтовую дорогу, которая вела к паромной переправе верстах в двенадцати отсюда. Переправой этой пользовались в основном крестьяне.

Харбин. Август 1927 г.

Харбин. Август 1927 г.

Утром его еле разбудил Лескюр. Хшановский отрыл дверь, раздирая рот в зевоте. Выглядел он не самым лучшим образом.

— Прошу извинить, патрон. Проспал. Я больше не буду.

Лескюр, ничего не говоря, посмотрел на часы и постучал ногтем по циферблату.

Через пятнадцать минут с небольшим Ежи уже стоял перед ним отдохнувший и даже пахнущий одеколоном. Лескюр включил радиоприемник. Хшановский в двух словах доложил о командировке. Потом защелкнул на замок дверь, разделся по пояс и подставил Лескюру плохо забинтованную спину.

— Задел все-таки, гад, — морщась, сказал он.

Лескюр сноровисто обрабатывал рану.

— Лишь бы ребра были целы, а мясо нарастет. Тебе надо бы показаться врачу.

— Ни в коем случае, патрон. Рана пустяковая...

— Ну, смотри, Ежи, как бы потом хуже не стало.

— Не будет. Пластыря побольше наложите.

Ежи надел сорочку, прицепил бабочку и застегивал запонки, Лескюр сказал:

— Мне нужна машина, Ежи. Надеюсь, ты не очень сильно ее побил? А то неприлично будет на ней ездить по городу.

— В лучшем виде, патрон. Даже помыл и духами побрызгал, — посмеялся Хшановский, резко повернулся и ойкнул: — Пся крев.

Они, раскланиваясь со знакомыми, прошли в ресторан, заказали легкий завтрак по-европейски.

...Моросил нудный, мелкий дождь. Сарафанов стоял на виадуке, опершись локтями. Тягостно и тоскливо было на душе. Ивакин начисто забраковал роман. «Выдумка, — сказал он мягко, как больному. — Все у вас выдумано, как говорится, высосано из пальца, коллега. Где вы встречали комиссара с «челюстью гориллы»? «Налитые кровью глаза командира полка Дронова сжигали в пепел пленного князя Нарымского». Вы знаете, Виль, — Ивакин оттопырил губу, — я долго размышлял, сказать вам правду или не сказать, а потом решил сказать. Человек вы крепкий, выдержите. — Он задумался, приставил палец к виску. — Все плохо у вас. Комиссаров вы никогда не видели и плетете эдакое, чтоб пострашней. Лет пять-шесть назад народ еще верил, что у большевиков, как у коровы, растут рога. Сейчас этим не купишь. Вы описываете жуткую сцену, в которой партизаны бросают в огонь людей. Было такое? Я прошел путь от Питера до Харбина. В каких только переплетах не бывал, а вот такого варварства ни сам не видал и ни от кого не слышал. — Он длинно и горько вздохнул. — Вы не думайте, я не тайный большевик и даже не сочувствующий им. Просто наступило время пересмотреть методы нашей пропаганды. Она у нас до сих пор в стиле газеты «Заря», все бабаем пугаем. А чем берут большевики? — оживился Ивакин. — Они правду режут. Они и свои ошибки не скрывают. И нас считают за людей. Только идейно ущербных. А мы, видите ли, преподносим их оборотнями. И мой вам совет, пишите, голубчик, то, что хорошо знаете, что видели своими глазами, пощупали своими руками. А ежели описываете жестокость большевиков, то пишите так, чтоб читатель верил вашему слову... Литература — это величайшее из величайших достижений человеческой мысли и дьявольское орудие обработки человеческого сознания, милый мой Вильямин. Вот природа идет у вас хорошо. Понравилось. — Он улыбчиво посмотрел в лицо увядшему Сарафанову. — «От схваченных врасплох заморозком еще зеленых листьев исходил слабый и жалостный звон ледяных сосулек». Хорошо сказано. Понимаете, настроение дает».