У Клары воображение было ангельской чистоты, мое же… но о нем нет нужды распространяться. Недремлющий враг рода человеческого подослал к нам обольстителя в самый опасный момент!

Тут она смолкла, словно ей трудно было подыскать нужные слова, а лорд Этерингтон, приняв заботливый вид, повернулся к леди Пенелопе и спросил, не будет ли ее милости неприятно слушать дальнейшие признания этой несчастной? Кажется, они относятся к вещам… к вещам, которые были бы тягостны для слуха ее милости.

— Та же мысль пришла и мне в голову, милорд. По правде сказать, я сама намеревалась предложить вашей милости удалиться и оставить меня наедине с этой бедной женщиной. Принимая во внимание мой пол, она станет гораздо откровеннее в отсутствие вашей милости.

— Верно, сударыня. Но не забудьте, что я вызван был в качестве официального лица.

— Тсс! — сказала леди Пенелопа. — Она опять говорит.

— Считается, что каждая женщина, проявившая уступчивость, становится рабой своего обольстителя, но я продала свою свободу не человеку, а дьяволу! Он заставлял меня пособничать ему в его гнусных кознях против моей подруги и хозяйки и — увы! — обрел во мне слишком послушное орудие, ибо я из зависти стремилась погубить невинность, которую сама утратила. Не слушайте меня больше, уйдите, предоставьте меня моей участи. Я самая гнусная из всех тварей, когда-либо живших на свете, и больше всего я гнусна самой себе, ибо даже теперь, когда я раскаиваюсь, некий тайный голос шепчет мне, что, будь я сейчас той, кем была тогда, я бы и теперь наделала таких же, а то и еще худших подлостей. О, если бы Небо помогло мне избавиться от этой страшной мысли!

Она закрыла глаза, сложила свои исхудалые руки и подняла их к небу, как человек, мысленно произносящий молитву. Затем руки разжались и неслышно упали на убогое ложе, но глаза не открылись, а черты лица оставались совершенно неподвижными. Леди Пенелопа слегка вскрикнула, закрыла рукой глаза и отбежала подальше от кровати, а лорд Этерингтон, чье лицо внезапно омрачилось от какого-то сложного сплетения мыслей, продолжал пристально смотреть на несчастную, словно стараясь распознать, погасла ли в ней последняя искра жизни. Мрачная старуха сиделка подбежала к кровати, держа в руках надтреснутый стакан с каким-то крепким питьем.

— Ну что, теперь вы вознаграждены за каждый пенни своих благодеяний? — сказала она с презрительной усмешкой. — Вы и самую жизнь нашу покупаете за свои шиллинги, шестипенсовики, гроши и боддли{257}: вы заставили несчастную говорить, пока она не изнемогла вконец, а теперь стоите, будто никогда не видели, как женщина теряет сознание. Пустите, я дам ей напиться — от слов, знаете ли, в глотке пересыхает. Не стойте на дороге, миледи, если вы и вправду леди: от таких, как вы, пользы нет, когда смерть стоит за плечами.