– За что он меня так?

– Кто ж его ведает? Боится, я слышал. Знает твой нрав и опасается выпустить тебя на волю.

Гулям-Гуссейн схватил Мамеда за плечи острыми, как когти, пальцами. Его лицо, обычно повторявшее благообразие многих сотен тысяч солдатских лиц, служащих под знаменами Великобритании, – чисто бритое, с аккуратно подстриженными усами, – теперь глядело на Мамеда как бы из разбитого желтого зеркала. Черты были искажены, тронуты пеплом.

– Опасается? – сказал он хрипло. – Опасается? А мучить он не опасается? Арестовал для своего спокойствия. Ох!

Он застонал и показал синий, опухший в рубцах палец.

– Смотри! Укусил ночью. Извелся от злобы. Домой хочу. А просить его… нет! Просить не буду.

– Да и не пустит. Разве англичанин твоему уму поверит? Он, наверное, лучше тебя знает, что тебе нужно.

– Раньше и я так думал! – Вахмистр выдавил из себя два-три смешка. – Думал, что они для нас счастье принесли. Дурак был. Сколько врагов нажил! Сколько мýки за них причинил! Теперь никому я не нужен, никто меня не жалеет. На тебя надеялся, на старую дружбу.

Он сказал это с льстивой мольбой и надеждой в голосе.

– Что дома делается?

Мамед ужаснулся:

– Да разве они тебе ничего не говорят?

Вахмистру свело судорогой губы.

– Да приходил этот… собака… каждый день ходит…

Асад-Али-хан… Сообщает, что дома все благополучно.

Мамед отвернулся от его вопросительного взгляда, произнес, глядя в пол, гнусаво и жалостливо:

– Прибегал сегодня мальчик от твоей матери. Плоха, кажется, Фатма-ханум. Зовет тебя.

Векиль-баши привалился к стене.

– Дьяволу душу продам, будь они прокляты…

Мгновенным движением старик вынул записку, сунул ее Гулям-Гуссейну и, припав губами к его щеке, зашептал что-то, захлебываясь и плюя в ухо.