– Ах, это ты, Гассан! Я не узнал тебя сразу и, признаюсь, хотел даже попенять Саметдину за то, что он подсаживает чужих. Но Гассан… это другое. Как твое здоровье?

Как дела? Надо бы заехать к тебе, ты был другом моего отца. Заеду, заеду как-нибудь.

Он улыбнулся так, словно вот эта улыбка и то, что ее предваряло, и есть самое главное.

– И вообще, жди от меня вестей, Гассан, – закончил он и, не дав ответить на льстивые хитросплетения, тронул иноходца.

Сакина украдкой посмотрела вслед.

Полное надменное лицо в упор обратилось к ней. В

узких быстрых глазах, в жесткой и незначительной поросли бороды, в желтоватом отливе кожи на скулах Сакина узнала черты настоящего узбека, туранца, родную монгольскую породу. Но, привыкшая угадывать племенные различия, она отметила и правильность овала, и резкую тонкость носа, и хорошо очерченный рот, – настоящий иранец. Изящная смесь. Он сидел на лошади, как потомок кочевников. Но в его повадках чувствовался горожанин, был виден щеголь и хитрый купец, – из персов, что ли.

– Спасибо тебе, Саметдин, – сказал Гассан. – Ты сохранил мои старые силы, не пришлось шагать по жаре. Зря твоего хозяина зовут злым и жадным. Какая ему нужда, а он отнесся ко мне как к родному, а?

Саметдин засмеялся, старчески клохча, морщины его сложились в замысловатый лукавый узор. Он смотрел

Гассану за спину, и тот невольно повернулся. Сзади, на обочине дороги, стояла высокая женщина, его дочь, взрослая, невеста.

V

Они шли, и в знойной тишине, тяжелой, как будто из камня, Сакина прислушивалась к себе, к шороху платья, к необъяснимому, странному шуму внутри, который существовал всегда, конечно, и только теперь она услыхала его полузадушенное пение.

– Важный бай! – пробормотал отец.

– Весь разный, меняется – то один, то другой. Верно, упрямый и жадный, все ему давай: и землю, и виноградники, и свое, и чужое, хоть небо подавай.

Старик резко оглянулся: