На него накатывала обычная робость, сухое похолодание, – как будто из невидимых щелей из-под рваных, темных обоев забили ледяные струи сквозняка.

– Я решил провести спецификацию.

Басов взглянул медным, победоносным взором.

– У нас в городе имеются две большие библиотеки: ваша губернская и Сельскохозяйственного института. У

вас сколько книг?..

– Около ста двадцати тысяч томов.

– Но много старья. Половина лежит на полках без всякого употребления: иностранщина, ветхозаветные журналы. Ни к чему для широкого пользования. Я решил, по согласованию с высшими органами, изъять у вас заваль.

Это загромождает аппарат.

Щеки Григория Нилыча побелели.

– Но ведь мы не требуем прибавления штатов!

Он пролепетал – это так тихо и беспомощно, что сам удивился. Как из целого арсенала аргументов, которые он заготовил, ночей не спал, – подвернулось только это слабое лепетание? А через его бедную голову катился грохот слов:

– Вижу, мало можете вы возразить против моего предложения. И я считаю все эти возражения, – торжественно закончил Басов, – не-су-щес-твен-ными.

Григорий Нилыч вышел. Мир показался ему померкшим. Как будто навсегда въелись в глаза мгла и сумрак комнат подотдела. Красные липы на бульваре горели холодным пламенем смерти. Самое ужасное во всем этом было то, что он ничего не понимал в намерениях начальства, не видел в них здравого смысла. Эта темнота была удручающая, она как бы знаменовала бескрылость разума.

Почему не больной рассудком мужчина, – будь он тысячу раз чиновником, – ринулся совершать бессмысленные поступки? К чиновникам Григорий Нилыч относился с брезгливым опасением ученого.

– А что, если это просто так? Без всякой цели, беспредметно? – прошептал он, и знакомый темный вестибюль принял его со всеми страхами в гулкую полутьму.

В этом старинном здании с чугунными, скользкими, холодными и звонкими лестницами он всегда чувствовал себя как бы под чьей-то защитой и покровительством.

Стены, от древности крепкие, словно литые, ампирные колонны, тишина, трудовой покой. И вот разрушается твердыня непостижимо, как библейский Иерихон, от одного звука.

Он прошел в комнату, населенную его библиографией.

Здесь было мило все. И красные шкафы вдоль стен, тесно забитые книгами, и длиннейшие полки поперек комнаты, и белые, восхитительные необъятностью, словно заряженные самостоятельным светом, окна со старомодным переплетом рам. Небо близко подступает к стеклам, успокоительное, бесстрастное.