Комсомолец Макушин, помощник, засверкав белозубой улыбкой, сказал выдавальщице Нине Ивановне:

– Нилыч не в себе. Пойду посмотрю. Выскажется, –

только бы заметил! А то в последнее время стоит у полки, перебирает книги, – стреляй около, не услышит.

Задумчивость Григория Нилыча оказалась хрупкой.

– А, Макуша! – Он, видимо, обрадовался. – Как уразуметь? Категорически решено передать все, – он показал кругом, – в институт… Театральные еженедельники, французские символисты… В восемнадцатом году все это собиралось по усадьбам, спасалось. Здесь есть доля и моего участия.

Он заговорил задумчиво, поминутно замолкая…

Шкафы сочувственно отзывались ему легким дребезгом, возникавшим от неслышной езды по улице. Это тонкое пение, печальное и грозное, словно предвестье разрушения, показалось ему, на одно страшное мгновение, воем вьюги в промерзших усадебных дворцах, куда приезжал он, искатель книг, иззябший, истерзанный морской болезнью, истинной мукой мягких ухабов и поворотов на снежных путях. Он вспомнил ропот крестьян, – что это, все в город да в город? Книги и в деревне нужны. А тогда в каждом дворе была винтовка. Григорий Нилыч вздохнул.

– Ему все равно. А я надеялся, с помощью этих книг, составить к концу жизни полный свод, хотя бы за весь дореволюционный период…

Макушин не без скуки внимал этим жалостным предположениям, в которых самым трогательным для молодого человека были сроки.

– Мне незнаком их язык, Макуша. Утром, дома я готов был бороться. Но он перелистывал бумаги, взглядывал а упор, говорил металлическим голосом, – я отступил. Я

гнилой интеллигент, да, Макуша?

– Ох и сука этот Басов!..

IV

Заведующий ГубОНО едва успел утвердиться за письменным столом, огромным, словно фрегат, и предупредить, что все утро будет занят, как был потревожен курьером

Акимом, презиравшим начальника за маленький рост, тихий голос и кротость. Его голова походила на кляксу на зеленом сукне стола.

– К вам просится этот… как его…

– Кто?

– Ну, этот… как его… Книжник… Товарищ Басов…