– Где ты пропал? А так крайне нужен. Приезжай без промедления.

В представительстве сидел изможденный катаром

Бернштейн и посасывал мятные лепешки. Он подал тяжелую, холодную, как у статуи, ручку, улыбнулся, обнажив золотые зубы. «Дела идут неплохо», – подумал Воробков, и стало легче.

– Поздравь себя! Юрий Моисеевич, – сказал, сладко щерясь, бухгалтер, – Юрий Моисеевич с редким в наше время бескорыстием готов помочь нам до своего отъезда на

Кавказ.

Воробков подозрительно насторожился. Почему бухгалтер оттеняет бескорыстие мануфактуриста? Зачем в самом начале торгового сезона Бернштейн едет на Кавказ, о чем сразу сообщают, считая важной вещью? Бернштейн поглядывал самодовольно и сердито.

– Я готов пойти вам навстречу.

– Может быть, не надо одолжаться? – спросил Воробков и соврал: – Я тоже приехал не пустой. Дом сгорел, страховки пять тысяч.

– Ох! – вздохнул бухгалтер. – Пять тысяч, это покроет все.

– Страховую премию надо еще получить. Мы знаем, как это трудно. – Бернштейн выплюнул лепешку. – Дайте папироску, Иван Иванович, не могу я сразу бросить!

Несветевич засмеялся.

– Держу для вас, Юрий Моисеевич, совершаю преступление. И мне может попасть от капризницы.

Воробкова словно ударило в горло, он поперхнулся самоуверенным враньем об удаче. Ведь в самом начале их связи Людмила требовала, чтобы он бросил курить, не позволяла целоваться из-за запаха никотинного перегара, как она говорила. Он едва развел сухие, слипшиеся губы.

– Людмила Ивановна здорова?

Бухгалтер заерзал на стуле, покраснел, бегло глянул на

Бернштейна и ответил в сторону, в запыленное окно:

– Благодарствую, здорова, здорова. Не вполне, как всегда, но тут нужно глубокое лечение и внимание, обеспеченность и спокойствие. Ей бы не мешало, я утверждаю как отец, поехать на юг.

Воробков едва не крикнул:

– С Бернштейном? Купил!

И вышел с накипающими на губах обличениями.