То же произошло и в случае, когда А-Чун поручился своим словом за неудачный проект осушительных работ в

Какику, – в то время самым заядлым пессимистам не снилось, что нужна какая-то гарантия; и А-Чун, «не моргнув глазом, подписал чек на двести тысяч, да, да, джентльмены, не моргнув глазом», – так доложил секретарь лопнувшего предприятия, которого, почти ни на что не надеясь, послали выяснить намерения А-Чуна. И в довершение ко многим подобным фактам, подтверждавшим твердость его слова, вряд ли был на островах хоть один более или менее известный человек, которому в трудную минуту А-Чун щедрой рукой не оказал финансовой помощи.

И вот теперь на глазах всего Гонолулу милое семейство

А-Чуна превратилось в запутанную проблему. А-Чун стал предметом всеобщего тайного сочувствия, ибо невозможно было представить, каким образом ему удастся выкрутиться из этого затруднительного положения. Но для А-Чуна проблема была значительно проще, чем для остальных.

Никто, кроме него, не знал, насколько далек он от своих родных. Даже семейство его об этом не догадывалось.

А-Чун сознавал, что он лишний среди собственных детей.

А ведь впереди старость, и с каждым годом он будет отдаляться от них все больше – это А-Чун предвидел. Он не

понимал своих детей. Они разговаривали о вещах, которые не интересовали его и о которых он понятия не имел. Западная культура не коснулась его. Он оставался азиатом до мозга костей это означало, что он был язычником. Христианство его детей казалось А-Чуну бессмысленным.

Однако он мог бы не обращать внимания на все это, как на нечто постороннее, не имеющее значения, если бы он понимал души своих детей. Когда Мод, например, сообщала ему, что расходы по дому составили за месяц тридцать тысяч долларов, или Альберт просил его пять тысяч долларов на покупку яхты «Мюриэль», чтобы вступить в Гавайский яхт-клуб, тут для А-Чуна не было загадок. Но его сбивали с толку сложные процессы, происходившие в умах его детей, и другие, странные желания. Прошло немного времени, и он понял, что мысли каждого сына и каждой дочери для него запутанный лабиринт, в котором ему никогда не удастся разобраться. Он постоянно натыкался на стену, разделяющую Восток и Запад. Души детей были недоступны для А-Чуна точно так же, как его душа оставалась недосягаемой для них.

К тому же с течением времени А-Чуна все больше влекло к соотечественникам. Запахи китайского квартала притягивали его. А-Чун вдыхал их с наслаждением, проходя по улице; и воображение уносило его на узкие, извилистые улочки Кантона, где кипела шумная жизнь. Он жалел, что отрезал косу, желая сделать приятное Стелле