– Ну вот, клянусь добрым святым Иоанном, – сказал он,

– сегодня утром я увидел зрелище, после которого, думалось мне, я забуду смех по меньшей мере до конца поста,

но уж тут… Да лежи я хоть при смерти, я свернул бы себе скулы со смеху! Смотри ты, честного Генри Смита оплакивали в городе как мертвого, звонили по нем во все колокола, а он стоит веселый и живехонький и, судя по румянцу на щеках, не больше склонен помирать, чем любой человек в нашем Перте. И вот моя драгоценная дочка, которая вчера только и говорила, что об испорченности жалких созданий, предающихся мирским утехам и берущих под свое крыло всяких веселых потешниц… Да, давно ли она восставала против святого Валентина и святого

Купидона, – а нынче, как я посужу, сама превратилась в ту же бродяжку потешницу! Право, я рад, что вы, моя милая тетушка Шулбред, делили компанию с нашей влюбленной четой: уж вы-то не допустите никакого непорядка.

– Вы ко мне несправедливы, дорогой отец, – сказала

Кэтрин, чуть не плача. – Меня привела сюда совсем иная забота, чем вы полагаете. Я пришла, потому что… потому что…

– Потому что ты ждала найти здесь мертвого жениха, –

подхватил ее отец, – а нашла живого, готового принять изъявление твоих добрых чувств и ответить на них. Не будь в том греха, я от всей души поблагодарил бы небо, что тебя захватили врасплох и наконец заставили признаться, что ты женщина. Саймон Гловер недостоин иметь дочерью чистейшую святую… Ладно, не гляди так жалостно и не жди от меня утешения! Так и быть, я перестану потешаться над тобой – но только тогда, когда ты соизволишь утереть слезы или признаешься, что плачешь от радости.

– Пусть я умру на месте за такие слова, – сказала бедная

Кэтрин, – но, право, я сама не знаю, откуда эти слезы.

Только поверь, дорогой отец, и Генри тоже должен поверить, я никогда не пришла бы сюда, если бы… если бы…

– Если бы не думала, что Генри уже не может прийти к тебе, – подсказал отец. – А теперь пожмите друг другу руки на мир и согласие и дружите, как пристало двум Валентинам. Вчера было заговенье, Генри. Будем считать, что ты исповедался в своих безрассудствах, получил отпущение и очистился от всех лежащих на тебе грехов и вин.

– Ну нет, отец Саймон! – возразил Смит. – Сейчас, когда вы можете спокойно выслушать меня, я поклянусь на евангелии и призову в свидетельницы мою старую няню, тетушку Шулбред, что по этой части…

– Нет, нет, – перебил Гловер, – к чему опять будить разногласия, которые нужно забыть!

– Слушай ты, Саймон!. Саймон Гловер!. – доносилось между тем снизу, с улицы.