Максина улыбнулась ему вслед, затем обернулась на звук щелкнувшей щеколды калитки. По дорожке шел высокий человек.

Видеть их было некому, кроме отца Шампарди; а так как он стоял к ним спиной, то ничего и не видел. Старый садовник, сгорбленный и помятый годами, глухой и слепой к происходившей за его спиной сценой любви, был также, сам того не зная, весенней поэмой, только не такой веселой, как поэма воробья.

— А теперь расскажите мне все, — сказала Максина, сидя в отделанной ситцем гостиной перед ярко горевшим камином.

Они успели уже переговорить о своих личных делах. Прошло два часа с его прихода, и солнечный луч, указывавший прямо на них сквозь оконное стекло, передвинулся в сторону и исчез. Снаружи день несколько потускнел, и представлялось, будто весна утратила свою игривость и отстранилась, не желая слышать того, что имел сказать Адамс.

Череп Папити оказался мощным и магическим талисманом в руках Адамса, ибо им он прикасался к людям, и эти люди обнаруживали свою ценность и свою негодность. Он сыграл роль светоча, показавшего общество таким, какое оно есть.

Жизнь и смерть Берселиуса были для Адамса предметным уроком, воочию показали ему, что зло неистребимо; что, чем бы и сколько бы ни мыться, ничем вам не отмыть злого человека, которого вы создали долгими годами злых дел и злых помышлений.

Его паломничество в поисках милосердия и справедливости к несчастному народу подчеркнуло этот факт.

Великое преступление государства Конго вставало неистребимым гигантом, подобное призрачной машине для убийства живых душ.

«Уничтожь-ка это! — говорил ему дьявол, торжествуя. — Не можешь, ибо оно недоступно уничтожению: оно вступило в мир идей. Руке человека не достать его; оно столь же недостижимо, как истинное «я» твоего приятеля Берселиуса. Смети завтра государство Конго с лица земли — это останется. Орудие для разрушения духа во веки веков.

Оно убило десять миллионов человек и убьет еще столько же, но все это ничего. Оно сгубило душу и тело подтапливавших его истопников и строивших его инженеров, но это ничего. Оно затянуло в свои колеса совесть пяти наций и осквернило ее, и это ничего. Оно вечно — и в этом все!

Много натворил я дел на своем веку, но это мой шедевр. Если бы уничтожили все мои творения со мною вместе и осталось бы это одно, его было бы достаточно. В пятидесятом веке оно все еще будет держать человека в своих тисках, да и до скончания времени.

Причина и следствие, мой друг: в этих двух словах заключается вся гениальность этой машины, которой суждено пребывать во веки веков в сем мире последствий, мире, недоступном призыву правды и человечности».