Когда во время допроса меня усадили на скамеечку, страхи оживились с прежней силой. Это не было спровоцировано заточением. В тот момент, когда я, нагой и связанный, спиной чувствовал алчные взгляды двух подпиравших дверь палачей, ждавших лишь знака судей, чтобы пустить в ход висевшие на стене железные орудия пыток, меня окончательно покинули надежда и сила духа.

На третий день подобной практики я, даже еще не получив ни единого удара, к громадному разочарованию пыточных дел мастеров, подыхавших от скуки, сделал судьям торжественное заявление. Я сообщил им, что не стоит применять ко мне силу. При одной мысли, что они прибегнут к этому средству, я подпишу все, что им угодно. Часть судей удовлетворились такой капитуляцией, но у остальных она вызвала возражения. Они решили удалиться на совещание. Я не мог понять, что тут обсуждать, если им гарантируют полное признание любых, самых произвольных, взятых с потолка обвинений?! Поговорив с одним из стражников, который был настроен ко мне благожелательно, я понял, что именно вызвало замешательство судей. Они считали, что пытка благодаря причиняемой боли является единственным средством удостовериться в искренности признаний, сделанных узником. Слова, произнесенные под давлением страха, не имеют той цены, как те, что были продиктованы непереносимым страданием, причиненным палачами, так как страх, согласно этой концепции, есть еще проявление человеческой воли. И в качестве такового он уступает место злу, похоже присущему человеку; поэтому нельзя быть уверенным, что к признанию не примешиваются хитрость, ложь или расчет. Тогда как боль заставляет заговорить божественную частицу человека, его душу, которая, будучи обнажена, только и может что без ухищрений открыть свою темную или светлую суть.

Эти доводы возмутили меня. Поначалу я счел их абсурдными, полными презрения к человеку, отмеченными печатью самого нелепого ханжества. Но так как для принятия решения судьям потребовалось два дня, то у меня было время все как следует обдумать. И к своему великому изумлению, я обнаружил, что готов отчасти согласиться с этим мерзким суждением. Если бы мне не грозили пытки и судьи решили, что достаточно одного страха, я бы считал, что абсурдность возведенных на меня поклепов дискредитирует их обвинения. Тогда, по сути, подписанные мною признания будут принадлежать не мне, но им. Они получат признания, имеющие весьма отдаленное отношение к реальности, и король, который хорошо меня знает, быть может, поймет, что моя исповедь звучит фальшиво.