В эту минуту Орфиза взглянула с нежностью на Монтестрюка. Глаза араба вдруг озарились мрачным огнем и белые зубы показались из-за дрожащих губ, как у тигра, когда он облизывается.

Что-то такое, чего сейчас не было, зажглось в глубине души Кадура и сделало из него нового, незнакомого нам человека.

В это самое время в долине показался Коклико, об котором никто теперь и не думал. Он повесил нос и едва держал в руке поводья, висевшие по шее коня, который тяжело дышал. Он спас Пемпренеля, но не догнал Бриктайля.

– Это был наверное он, – шептал он, – никто так не кричит: Гром и молния! я слышал это раз в Тестере и никогда не забуду…. Точно вызов бросает небо…. Но ведь ушел же от меня!.. У его лошади были крылья! Может быть, и лучше, что моя-то отстала!.. Мудрецы ведь учат же, что всегда надо смотреть на вещи с хорошей стороны… Может статься, я был бы теперь мертв, покойник Коклико, сорванный с ветки цветок!.. Но зачем Бриктайль здесь? – как бы он там ни назывался, разбойник, для меня он все же будет Бриктайль, исчадие сатаны. Наверное уже, не для хорошего дела. И если он напустил свою шайку на графиню де Монлюсон, то что он – голова или только рука? правда, они не прочь пограбить; но из-за того, чтоб очистить карету, стал ли бы он соваться, когда графиню провожают такие бойцы, как граф де Шиври и кавалер де Лудеак!.. Вот это уже просто непонятно.

Пока Коклико рассуждал сам с собой, люди графини де Монлюсон приводили в порядок упряжь и экипаж. Солдаты епископа рыли в стороне могилы, куда спешили опустить тела убитых разбойников, выворотив, однако же, прежде у них карманы. А что касается до раненых, то их вязали по рукам и по ногам и клали на земле, пока сдадут их на руки конвойным, которые сведут их в Зальцбург, где виселица окончательно вылечит их от всяких болезней.

Одна из горничных старалась всеми силами принести в чувства престарелую маркизу д'Юрсель, поливая ее усердно свежей водой после того как все душистые воды были перепробованы без успеха. Укладывали в сундуки разбросанные по траве платья и драгоценные вещи, прилаживали порванные постромки. Кавалер де Лудеак поправил свой туалет и, притворяясь, что хромает, клялся, что не успокоится ни днем, ни ночью, пока не обрубит ушей разбойнику, который так жестоко повалил его с лошади.

Коклико опять призадумался, находя, что за это, право, не стоило бы так сильно сердиться.

Когда поезд тронулся снова в путь, с несколькими всадниками впереди, граф де Шиври сделал знак Монтестрюку и немного отстал. Этого никто не заметил, так как при выезде из долины опять въехали в тесное ущелье. Как только Гуго подъехал к нему, Цезарь сказал: