Войска разогнали массовую студенческую демонстрацию на главной площади страны; при этом, как полагают (достоверных данных на момент написания этих строк по‐прежнему нет), погибло несколько сотен человек.

Запад ужаснулся трагедии на площади Тяньаньмэнь, а коммунистическое правительство Китая утратило остатки доверия молодых китайских интеллектуалов, но благодаря такому повороту событий китайские власти смогли беспрепятственно продолжать экономическую либерализацию, не опасаясь внутренних политических проблем. Таким образом, после 1989 года коммунизм рухнул только в СССР и его сателлитах (включая Монголию, между двумя мировыми войнами выбравшую советский, а не китайский протекторат). Три коммунистических режима Азии (Китай, Северная Корея и Вьетнам), а также изолированная и далекая Куба не сразу ощутили последствия этого.

V

V

После Французской революции прошло двести лет, и события 1989–1990 годов в Восточной Европе невольно тоже хотелось назвать “революцией”. И действительно, если под революцией понимать свержение существующего строя, это слово уместно, хотя на самом деле оно ошибочно. Потому что ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не было свергнуто. Нигде, за исключением Польши, не сформировались внутренние силы, представлявшие серьезную угрозу для коммунистической власти. А факт наличия в Польше мощной политической оппозиции на самом деле служил гарантией того, что система будет не разрушена в одночасье, но заменена новой в процессе переговоров, компромиссов, преобразований. Похожим образом Испания перешла к демократической форме правления после смерти генерала Франко в 1975 году. Единственной угрозой для режимов, находящихся в советской орбите, выступала позиция Москвы, которая дала понять, что больше не будет спасать их путем военного вмешательства, как в 1956 или 1968‐м, хотя бы потому, что с завершением “холодной войны” они утратили свою стратегическую необходимость. Если коммунистические режимы хотели выжить, им, по мнению Москвы, следовало придерживаться той же гибкой политики либерализации и реформ, что проводилась польскими и венгерскими коммунистами. Впрочем, консерваторов в Берлине и Праге теперь ни к чему не принуждали; они оказались предоставленными собственной участи.

Самоустранение Советского Союза в полной мере проявило их политическое банкротство. Они оставались у власти только благодаря вакууму, который они создали вокруг себя и который не оставлял никакой альтернативы существующему статус-кво, за исключением эмиграции (там, где она была доступна) или вступления в немногочисленные маргинальные группы диссидентов-интеллектуалов. Основная масса граждан довольствовалась таким положением вещей, так как иных перспектив у нее не было. Самые энергичные, талантливые, целеустремленные устраивались внутри системы, поскольку она контролировала все должности и места, требующие неординарных качеств или подразумевающие их публичное выражение. Сюда относились даже такие далекие от политики виды деятельности, как прыжки с шестом или игра в шахматы. Сказанное верно даже в отношении официально разрешенной оппозиции, в основном деятелей искусства, которые по мере разложения системы получали все большую свободу творчества. Отказавшиеся эмигрировать писатели-диссиденты ощутили последствия этого после падения коммунизма, когда их стали воспринимать как коллаборационистов[178]. Неудивительно поэтому, что люди по большей части выбирали спокойную жизнь и формально поддерживали систему, в которую уже давно верили только младшие школьники. Они продолжали ходить на выборы и на демонстрации даже после исчезновения серьезных наказаний за инакомыслие. Одна из причин, объясняющих особо яростное обличение системы в странах типа ГДР и Чехословакии, заключалась в том, что “подавляющее большинство граждан принимало участие в показных выборах, просто чтобы избежать неприятностей, которые, впрочем, уже давно никого не пугали; все ходили на обязательные демонстрации. <…> Осведомители легко покупались за мизерные привилегии. Люди часто соглашались доносить после весьма мягкого внушения” (Kolakowski, 1992, р. 55–56).