Возможно, ближе всего к модели переходной экономики для сторонников Горбачева была далекая “новая экономическая политика” 1921–1929 годов. Тогда реализация НЭПа “принесла ощутимые плоды, за несколько лет оживив сельское хозяйство, торговлю, промышленность и финансы”, и значительно улучшила экономическую ситуацию “при помощи рыночных механизмов” (Vernikov, 1989, р. 13). С завершением эпохи Мао сходная политика рыночного либерализма и демократизации привела к значительным экономическим успехам в Китае, рост ВНП которого в 1980‐е годы уступал только показателям Южной Кореи и составлял в среднем 10 % в год (World Bank Atlas, 1990). И все же не стоило сравнивать отчаянно бедную, отсталую в технологическом отношении и практически полностью крестьянскую Россию 1920‐х годов с урбанистическим и промышленно развитым Советским Союзом 1980‐х, самый передовой промышленный сектор которого, военно-промышленно-научный комплекс (включая космическую программу), работал на рынке, где имелся единственный покупатель – государство. Перестройка, несомненно, оказалась бы более эффективной, если бы Россия того времени (подобно Китаю 1980‐х) на 80 % состояла из крестьян, чьи самые смелые мечты о богатстве ограничивались приобретением единственного телевизора. (Уже в начале 1970‐х годов около 70 % советских граждан смотрели телевизор в среднем полтора часа в день (Kerblay, р. 140–141).)

Тем не менее различия между советской и китайской перестройкой нельзя объяснить только лишь “разницей во времени” или даже тем очевидным фактом, что китайцы старались сохранить в неприкосновенности свою командно-административную систему. Насколько Китаю помогли культурные традиции Дальнего Востока, которые способствуют экономическому росту при любой социальной системе, будут решать историки двадцать первого века.

Мог ли кто‐нибудь в 1985 году предположить, что через шесть лет СССР и его Коммунистическая партия прекратят свое существование и все остальные коммунистические режимы Восточной Европы тоже исчезнут? Правительства Запада оказались совершенно не готовы к такому повороту событий; отсюда можно заключить, что прежние разговоры о неизбежном крахе идеологического врага носили в основном пропагандистский характер. Сочетание гласности, которая вызвала дезинтеграцию властных структур, и перестройки, которая нарушила работу прежних механизмов, обеспечивавших работу экономики, и не создала им альтернативы, привело к резкому падению уровня жизни советских граждан. Вот что стремительно приближало конец Советского Союза. Страна внедряла начала демократии и плюрализма, сползая к экономической анархии: с 1989 года, впервые после введения централизованного планирования, в России больше не было пятилетнего плана (Di Leo, 1992, p. 100). Сложившаяся ситуация была очень опасной, так как подрывала и без того непрочное экономическое и политическое единство СССР.