На смену им на короткое время приходили мужчины и (гораздо реже) женщины, представлявшие инакомыслящих или оппозицию, которые инициировали те самые акции протеста, что служили “последним звонком” для прежнего режима. За исключением Польши, где костяк оппозиции составляла церковь и профсоюзное движение, новое руководство восточноевропейских стран состояло из смелых, но немногочисленных интеллектуалов, которые вдруг оказывались во главе масс; как и во время революции 1848 года, среди них было немало ученых и людей искусства. Ненадолго философы-диссиденты (Венгрия) или историки-медиевисты (Польша) становились президентами или премьер-министрами, а драматург Вацлав Гавел был избран президентом Чехословакии при поддержке довольно эксцентричных советников, от скандального американского рок-музыканта до аристократа из рода Габсбургов (князя Шварценберга). Шли бесконечные дискуссии о “гражданском обществе” – о совокупности добровольных общественных организаций или частных инициатив, которые заменят собой авторитарное государство, и о возврате к истинным принципам революции, позже искаженным большевиками[180]. К сожалению, как и в 1848 году, момент свободы и истины оказался мимолетным. К политическому руководству вскоре пришли люди, которые обычно и занимают подобные должности. “Национальные фронты” и “гражданские движения”, создававшиеся по принципу ad hoc, распадались так же быстро, как и возникали.

Нечто подобное происходило и в Советском Союзе, где до августа 1991 года распад партийно-государственного аппарата протекал не особенно быстро. Все более очевидным становился провал перестройки; соответственно, падало доверие к Горбачеву, чего не понимали на Западе, где популярность советского лидера оставалась оправданно высокой. В итоге президенту СССР приходилось постоянно лавировать, вступая в союзы и альянсы с различными политическими группировками, которые возникли с развитием советского парламентаризма. Это, в свою очередь, лишило его доверия со стороны как ранее поддерживавших его реформаторов, так и отступающих партийных структур. Горбачев войдет в историю как трагическая фигура, подобно “царю-освободителю” Александру II (1855–1881), который разрушил то, что стремился реформировать, и, занимаясь этим, погиб сам[181].

Обаятельный, искренний, умный и непритворно преданный коммунистическим идеям (которые, по его мнению, были искажены во времена сталинизма), Горбачев оказался парадоксальным образом слишком организованным, слишком системным, чтобы полноценно участвовать в кипении демократической политики, благодаря ему и зародившейся. Ему были ближе заседания и комитеты, чем решительные действия; и он был слишком далек от жизни городской и индустриальной России, которой никогда не управлял, чтобы чутьем старого партийного функционера улавливать чаяния простых людей. Его главная проблема заключалась не в отсутствии эффективной стратегии экономических реформ – таковой не было и после его ухода, – а в незнании повседневных реалий собственной страны.