«Что Довлатов решил принести себя в жертву искусству, — пишет В. Попов, — было видно сразу. Одноклассники рассказывают, как он однажды принес в школу фотографии знаменитого Раджа Капура с усиками из самого популярного тогда индийского фильма „Бродяга“ — популярней тогда не было ничего! — и только тщательно приглядевшись, можно было понять, что это не Радж, а загримированный Сергей. Он уже жаждал сверхпопулярности! Тихий Сережа Мечик (первая его фамилия по отцу) искал для себя достойный образ. И нашел — образ Сергея Довлатова. Фотографии те — первые из известных нам мистификаций, из которых были потом созданы как жизнь Довлатова, так и его литература.

В школе он пытался делать и литературный журнал — первый опыт будущих головокружительных проектов.

Из записей С. Довлатова: „1952 год. Посылаю в «Ленинские искры» четыре стиха. Одно, конечно, про Сталина. Три — про животных. Первые рассказы в журнале «Костер», написанные на самом низком для среднего профессионала уровне“.

Показательно, конечно, что он так сразу и так определенно взялся за перо и не мечтал стать летчиком или пограничником — считалось, что все мальчишки тогда только этим и грезили. Тем самым он проявил самостоятельность, обозначил тут, хотя, конечно, не обошлось без наследственности — отец его писал, был автором скетчей, а тетя Мара занималась литературой активно, будучи одной из самых знаменитых в городе редакторш — редактировала самого Алексея Толстого. Так что дух этот жил в семье…

<…> К окончанию школы Сергей из закомплексованного толстяка превратился-таки в весьма уверенного и эрудированного юношу с явным чувством превосходства перед убогим окружающим миром, которое он чуть прикрывал самоуничтожительной иронией. Смутно вспоминая школьные уроки биологии, скажу: „Яркая бабочка вылетела из невзрачного кокона“. Что, кроме генетических данных, так благоприятно подействовало на него? Точно уж не стандартная советская школа. И не двор. И не улица. С окончанием послевоенной хулиганской эпохи уличными героями стали стиляги и фарцовщики. Довлатов с присущей ему любознательностью и это попробовал — но то была не его карьера, и он скоро к этому остыл. И все-таки яркая личность появилась. Даже фамилию он сменил — не было уже робкого Мечика, появился Довлатов…

<…> Его „питательной средой“ были не школа, не двор и не улица, а родной дом, семья. Маму его, Нору Сергеевну, я хорошо помню, хотя в дом его попал значительно позже ранних его друзей, уже в эпоху литературной суеты… Это был тип весьма интеллигентных, знающих и воспитанных женщин, работающих, как правило, в библиотеках, издательствах или академических институтах, но изрядно огрубевших в коммуналках и очередях, а порой даже в лагерях и ссылках и слегка даже бравирующих, особенно с возрастом, этой грубоватостью (а некоторые — и весьма хриплым от „Беломора“ голосом). Помню, меня очень взбадривал их стиль общения, уверенный и слегка агрессивный, их умение сочетать академические цитаты с непринужденным матом. Рождался смелый и обаятельный образ, которому хотелось подражать…