Не менее забавно выглядел бы Иван Семенович Козловский в очереди за ливерной колбасой и любимой горилкой с Полтавщины — да ему бы все это бесплатно завернули в любом гастрономе. В противовес лемешисткам в Москве организовалась еще одна группа фанаток — козловитянки или козловистки, они же козлихи, которые вели себя похожим образом по отношению к Козловскому. Разве что после дуэли с Онегиным не хлопали креслами в зрительном зале, да еще не бегали вокруг театра — суеверный Иван Семенович предпочитал выходить из одного и того же подъезда.

Между наиболее активными представителями двух противоборствующих лагерей иногда случались даже «стычки боевые, да говорят еще какие», заканчивающиеся в отделениях милиции. Побеждали лемешистки. Во-первых, их было больше, ибо Лемешев обладал широчайшей популярностью именно у простого народа, так как не гнушался песнями советских композиторов («Помнишь мама моя, как девчонку чужую», «Пшеница золотая» и т. д.). Если Козловский отказался сниматься в «Музыкальной истории» в 1940 году, предложив перенести съемки в Москву по причине якобы своей занятости, то Лемешев с радостью поехал в Ленинград, сыграв самую известную свою роль, оставшуюся в памяти советского народа. Во время войны в кинотеатрах зрители вставали, когда на экране появлялся Сергей Яковлевич в роли шофера Петьки Говоркова. Все-таки кино было самым главным из искусств. Во-вторых, лемешистки были более агрессивны, по той причине, которую озвучил главврач психбольницы: особое влияние голоса Лемешева на некоторые специфические особенности женского организма (голос Козловского также приводил женщин к оргазму, но не такому эмоциональному).

Противоборство фанатов, конечно, отмечалось и в прежние годы, но как-то обходилось без боевых действий. Например, в середине 1920-х годов публика очень любила тенора Сергея Петровича Юдина[107], замечательного человека и обаятельного артиста. «Мало того, — пишет Покровский, — что аплодисментами встречался каждый его выход на сцену, что ему кричали: “Ю-ю-юдин!” и швыряли в него цветы, которые он, как жонглер, должен был ловить на лету, важно было после спектакля проводить его в Газетный переулок, где он жил. Шли за ним толпой, но “асы” ухитрялись вести его под руки. Напряженное лицо артиста вдруг озарялось приветливой улыбкой, он здоровался с одиноко стоящим на другой стороне улицы Андреем Павловичем Петровским — солидным режиссером, ставившим спектакли в Большом театре. Но остановиться нельзя, строгая стихия восторгов вела артиста к подъезду, на котором разными карандашами и почерками написано: “Юдин — душка!” Пусть “выкусят” поклонники “Лешки”! — так презрительно назывался тенор Александр Иванович Алексеев, успешно работавший тогда в Большом театре и, естественно, имевший свою группу почитателей. К искусству оперы это не имело отношения, это был психический “выверт”, который постепенно отмер». Оказалось, что не отмер.