А Чурила заговорил вновь:

– Поедем в селение, Кудряй Алмушевич. Передохнёшь, коней напоишь, хлеба-соли с нами переломишь… Я же тебе буду другом, покуда камень не поплывет, а хмель не погрузнет.

Кубрат так и вскинул голову. Словенин произнёс булгарскую клятву. Кто нарушает её, у того волосы вырастают на ладони.

Стремя в стремя с Чурилой поехал он к Барсучьему Лесу. Тридцать всадников в войлочных шапках поскакали следом за своим вождём – ставить на пригорке круглые юрты, резать треугольными ножами пахучее мясо, прикладывать к губам костяные горлышки бурдюков…

Лихие сабли дремали в ножнах, легонько позванивая о стремена.

17

17

Бывает и так: едва встретишься с человеком, едва выспросишь, как зовут, – и уже знаешь, что этот друг настоящий, друг не на один день, не на одно застолье – на всю жизнь…

Все те дни, пока торсфиордцы приводили в порядок синий корабль, пока помогали мерянам чинить порушенный кров, пока отдыхали и готовились к возвращению домой, Чурила и Кубрат не расставались. Булгарский хан впервые видел словен так близко и по-дружески. И чем больше смотрел, тем больше нравился ему этот народ, нескоро возгоравшийся любовью или гневом, но зато уж любивший и ненавидевший одинаково – до смертного часа…

И было радостно, что это друзья.

Хан и князь охотились вместе, и булгарин дивился про себя, глядя, как Чурила один шёл на разъяренного вепря. Кабаньи челюсти с клыками князь приберегал – свезти домой, подарить священному дубу. А потом оба ехали за лес, в широкое поле, и тут уж было раздолье степному орлу Кубрату. Сам собой натягивался в руках лук, летел вперёд золотошёрстный скакун, взмывала с кулака когтистая ловчая птица.

Как ни тянулся Чурила, а в поле от хана всё же отставал. Вечером, в кудо, возле огня, верный Лют разматывал на его теле промокшие повязки и чуть не плакал:

– Меры не знаешь, княже! Вот разболеешься…

Чурила, сдерживая боль, отзывался лениво:

– Что слышу? Ишь, боярин у меня новый, муж смысленный, князю советник… али позабыл я, кто ты есть, свет Вышатич, напомни.

– Отрок, – бормотал Лют сердито.

– А что то значит? – спрашивал Чурила. Хочешь не хочешь, приходилось отвечать:

– Речей не ведущий…

– Ну то-то, – выговаривал князь добродушно. И щелкал Люта в лоб: – Вот и знай молчи себе, пока не спрашиваю.

И вытягивался на лежанке, позволяя укутать себя пушистым мерянским одеялом. Лют чутким клубком сворачивался у него в ногах, подсовывая под щёку кулак… Меч его покоился рядом, у руки, тоже готовый взвиться по первому зову. Небось ещё больше ран было бы у князя, если бы не этот меч да не посечённый Лютов щит возле стены. Сладко было думать об этом, засыпая подле Чурилы Мстиславича на охапке солом. Ещё Лют думал иногда про брата Любима. Думал без зависти, больше с презрением… Тот небось спал дома, на заботливо взбитой перине. И сам мог послать челядинца в отцовскую медушу – за квасом, за сладкими сушёными яблоками. Мог-то мог – а кого князь взял с собой в Круглицу? На Радима? Или сюда? Нету у князя для Любима ни дела, ни ласки, ни даже щелчка в лоб…