Она вспоминает, как почувствовала в себе дитя, свечение во тьме своего чрева. Она повторяет и повторяет пророчество, которое ей поведали три старухи: твой сын превзойдет своего отца.

Боги вздрогнули, заслышав это. Уж не им ли знать, как могучие сыновья поступают с отцами, – от молний Зевса по-прежнему разило опаленной плотью и отцеубийством. Они отдали ее смертному, пытаясь обуздать силу ее сына. Разбавить ее человеческим, принизить его.

Она кладет руку на живот, ощущая, как он плавает внутри. Это ее кровь даст ему силу.

Но этой силы ему не хватит. «Я смертный!» – кричит он ей с опухшим, промокшим от слез, мутным лицом.

Отчего ты не пойдешь к нему?

– Не могу. – В ее голосе столько боли, что он похож на открытую рану. – Я не могу спускаться под землю.

В подземные чертоги, где царит гулкий сумрак и колышутся души умерших, куда открыт путь только мертвым.

– Это все, что осталось, – говорит она, не сводя глаз с памятника.

Вечность камня.

Я воскрешаю перед ней мальчика, которого я знал. Ахилл смеется, и в руках у него мелькают смоквы. Его смеющиеся зеленые глаза встречаются с моими. «Лови», – говорит он. Ахилл свешивается с ветки над рекой, его фигура вычерчена по небу. Жаркое тепло его сонного дыхания у меня над ухом: «Если тебе придется поехать, я поеду с тобой». Все страхи позабыты в золотой гавани его объятий.

Воспоминания все прибывают и прибывают. Она слушает, уставившись в зернистый камень. Здесь мы все вместе: божество, смертный и юноша, бывший и тем и другим.

Солнце садится за морем, брызжет цветом на поверхность воды. Наползают мутные сумерки, она молчит рядом со мной. Ее лицо такое же гладкое, как и в нашу первую с ней встречу. Она скрестила руки на груди, будто пытаясь удержать в себе какую-то мысль.

Я рассказал ей все. Не утаив ничего, никого не пощадив.

Мы смотрим, как свет скатывается в могильник западного неба.

– Я не смогла подарить ему божественной жизни, – говорит она.

Голос у нее хриплый, отяжелевший от горя.