– Володька, хватит озоровать! – крикнула Маша. – Я батюшке скажу!

«Опять её батюшка!» – подумал Ваня и взбесился. Он бросился на Володьку, схватил его за грудки и тряхнул. Володька чуть подался назад.

– Толкай! – сказал Ваня со стиснутым ожесточением. – Вместе улетим!

Володька не поднимал рук, с улыбкой глядя на Ваню сверху вниз.

– Эй, фицер, хорош! – забеспокоились парни за спиной Володьки.

– Не готов до смерти биться – не лезь в драку! – яростно выдохнул Ваня. – Я как солдат тебе говорю, понял?

– Пусти, – Володька спокойно повёл плечами, освобождаясь. – Я же тебя только испужать хотел. Узнать, каков ты на поджилку.

От страха за Ваню и Володьку обида слетела с Маши, не оставив следа.

– Узнал?

– Узнал, – без всякого испуга весело кивнул Володька.

Ваня отпихнул Володьку с дороги. Володька не стал противиться. Парни тоже отодвинулись, уступая путь. Ваня прошагал мимо них и оглянулся.

– Маша, не отставай! – прикрикнул он.

Маша торопливо догнала его.

– Домой тебя веду! – через плечо бросил ей Ваня.

Тем же вечером он решил пойти в мастерскую, где Семён Ульянович красил потемневшую икону. Следовало поговорить со стариком, сказать ему что-нибудь хорошее, в общем, как-то расположить к себе. Притворство, даже с добрыми намерениями, коробило Ваню, однако ради Маши он согласился поступиться гордостью. Ваня уже не раз осматривал мастерскую Ремезова, но пришлось напустить на себя восхищённый вид, хотя разве же сравнится книжное собрание в каморке этого тёмного тобольского самоучки, например, с вивлиофикой Альбертина в Лейпциге, где Ваня учился?

– Даже иконами занимаешься, Семён Ульяныч?

Ремезов сидел за столом под светцом, в клюве которого торчал пучок горящих лучин. Ваня встал у старика за спиной и разглядывал его работу. Семён Ульяныч был доволен, что Ванька сам явился к нему и подлизывается.

– Ныне только старое поновляю, а раньше – было дело, – добродушно сказал Ремезов. – Сей образ я с отцом своим писал при митрополите Павле и воеводе Шеине. Отец землю и небеса изобразил, а я – святую Софию.

Святая София, темнолицая, с грозными глазами, облачённая в длинное одеяние, стояла на земляном бугре, исчерченном извилистыми нитями рек, и держала на маленькой ладони большой трёхглавый храм. Вокруг плоского золотого нимба Софии в синеве пестрели белые и пухлые клубочки облаков.

– При лучине живопись творить не резон, – Ване хотелось показать, что он тоже понимает в этом деле, значит, он достойный собеседник. – От солнца свет жёлтый или белый, а от огня красный. При лампе живописец на картине цвета в сумрачность усугубляет, а сие подобию натуры несоответственно.