– Почему мне от тебя нет страха? – в тихом изумлении задумчиво зашептала Хомани. – Я тебе не видеть, а мне думать – видеть, ты как мой давно-давно. Я тебе. Ты мне. Вчера – не быть, сегодня – всё. Ты колдовать?

– Нэт, мила, – печально улыбнулся Григорий Ильич. – Колдовать не я.

Она, эта девочка, очень напоминала Айкони. Очень. Она была как отражение Айкони в чистом роднике. Ясная. Понятная. Простая. Доверчивая. Григорий Ильич, опустошённый любовью, держал Хомани осторожно, точно драгоценный и хрупкий сосуд. Он чувствовал под руками её тёплые плечи и бёдра, её волосы пахли как пихтовые лапы. Она была из тайги – или, может быть, в ней самой была тайга, как вода в кувшине, но просто тайга, Большой Лес: деревья, буреломы и мхи, звери и птицы, лето и зима. А в тайге Айкони были ещё и демоны. Были сила, воля, страсть и сопротивление судьбе. И Григорий Ильич с горькой трезвостью осознавал, что его зовут не ёлки и не кедры тайги, а демоны, которые прячутся в хвое и в сплетении корней. Это с ними он борется за свою возлюбленную, а не с бухарцем Касымом.

– Зачем мне хорошо? – тихо спрашивала Хомани. – Я тебе, да?

Хомани – не Айкони, думал Григорий Ильич. Он обманулся.

– Ты – не вона, мила моя… – с нежностью и болью сказал Новицкий.

Глава 3 «Хуже, чем украсть»

Глава 3

«Хуже, чем украсть»

Лександр Данилыч Меншиков был человеком рослым и полнокровным: плечи – хоть хомут надевай, грудь бочкой, длинные руки, крепкий зад и длинные ноги. Казалось, что одежда ему мала: кружева на груди торчали вперёд, точно борода, камзол трещал подмышками, фалды топорщились павлиньим хвостом, а золотые пуговицы на туго натянутых чулках готовы были отстрелиться, как пули. Меншиков трубно высморкался в сенях дворца прямо на паркет и вошёл в зал, вытирая крупный лепной нос.

– Здорово-здорово, тоболяки! – весело закричал он, кинул треуголку в угол и растопырил лапищи. – Гутен морген, Петрович!

Он крепко обнялся с Гагариным, а потом сочно поцеловал его в обе щеки, осыпав лицо Матвея Петровича мукой своего огромного парика.

– Ух ты, разъел харю-то, мортира сибирская! – Меншиков дружески потряс Гагарина за плечи, едва не уронив. – Я тоже, брат, губернатор, а в Питербурхе на ржаных сухарях сижу, как лиходей в каземате!

Конечно, Лександр Данилыч прибеднялся и врал.

Зал во дворце Матвея Петровича был обставлен и убран по-европейски. Летнее солнце било сквозь высокие ячеистые окна с наборными стёклами, отражалось в лакированных изгибах мебели, огнём горело в зеркалах. На пышном диване с ножками в виде львиных лап сидел владыка Филофей в простом саккосе, с малым омофором и панагией на груди. Рядом на стуле притулился Пантила, обряженный в длиннополый русский кафтан. Пантила чувствовал себя очень неловко: не знал, что делать и что говорить.