Табберт молча трясся.

Семён Ульяныч поглядывал на шведа с некоторым удивлением и даже сочувствием. Вот выгнал он Филипу взашей, по морде дал, отрёкся от дружбы, а швед – гляди-ка – не перестал любопытничать. Шнырял где-то сам по своему шведскому почину, разнюхивал что-то. Велика, видать, в нём тяга к познаниям, пусть и хорь он амбарный. Может, у них в Шведии так меж людей дозволено – взять чужое, не сказавши хозяину, а потом отдать, и это не грех?.. Даже если и не дозволено, даже если и грех, – бог с ним. Он, Семён Ульяныч, уже сполна испытал, что такое настоящая потеря, и былая обида за кражу книги развеялась без следа. Подумаешь, книга! Книга – не сын. А швед – молодец: согласен, чтобы ему башку раскололи, лишь бы новое узнать.

– Ладно, тварюга ты вероломная, – присаживаясь рядом с Таббертом, сварливо сказал Ремезов. – Приходи ко мне. Сызнова дружить будем.

Вечером Семён Ульянович привёз Табберта в Тобольск, однако быстро возобновить отношения у Ремезова со шведом не получилось. Табберт всё-таки простыл в ледяной вешней воде и слёг с жаром. Семён Ульяныч тщетно ждал Табберта четыре дня, с неудовольствием замечая за собой, что скучает по собеседнику, а Филипа, собака такая, всё не шёл и не шёл. Тогда Семён Ульяныч тайком от семьи послал к Табберту домой внука Лёшку. Лёшка всё разведал и сообщил деду, что швед валяется в горячке, может, сдохнет, и его лечит бухарский табиб Мудрахим какими-то басурманскими колдованиями. Семён Ульяныч ничего не сказал внуку, однако на ближайшей службе в Никольской церкви, поколебавшись, поставил свечку за исцеление Табберта.

Табберт оправился лишь к концу весны. Берёзы и липы уже зеленели, и свежая трава покрыла склоны Алафейских гор, пустыри, обочины и берега тобольских речек. На улице сделалось так же тепло, как в горнице. Табберт явился к Ремезовым на двор в новом камзоле и в новой треуголке – бравый и самоуверенный. Он зубасто улыбнулся Леонтию из-под щётки усов, и Леонтий, усмехаясь, поклонился. Прежнее осталось позади, и чёрт с ним.

Табберт с любопытством оглядывался в мастерской, где не был уже так давно, что и не верилось. Он был оживлён, будто с мороза у печки.

– Рад видеть тебя, Симон! – объявил он.

– Народ в огород, а мы в хоровод, – тотчас ответил Семён Ульяныч.

С собой у Табберта была тетрадка, за время болезни почти наполовину исписанная вопросами к Ремезову.

В первый же день они засиделись дотемна. Табберт расспрашивал про Ермака. Когда швед наконец-то сунул свою тетрадку в карман, встал с лавки и снял с гвоздя шляпу, чтобы идти домой, Семён Ульяныч не выдержал. Ему хотелось похвастаться своей причастностью к имени славного атамана.