Новицкий и Пантила прибыли в Ваентур в декабре. Пантила потребовал у Нахрача уступить им для конюшни и жилья щелястый сарай на дворе. Нахрач не стал спорить. Первым делом Новицкий и Пантила принялись конопатить щели сарая. Нахрач принёс им два мешка лубяных очёсов и с усмешкой наблюдал, как гости ножами запихивают паклю меж брёвен.

– Того, что ты дал, нам не хватит, – сердито сказал Пантила.

– У меня больше нет конопляной шерсти. У нас мало женщин, которые ткут холсты. А вас я не звал и не ждал. Что вы хотите делать в моём селении?

Пантила не скрывал своей цели.

– Я найду Палтыш-болвана. Вогулы называют его Ике-Нуми-Хаум.

– Нельзя одно полено сжечь дважды, – ухмыльнулся Нахрач.

– Ты обманул нас. Мы сожгли бревно. Ике остался на Ен-Пуголе.

– Вы жалкие люди, – надменно изрёк Нахрач. – Никто в Ваентуре не верит в вашего бога. Вы ищете идола, который превратился в дым. Вы живёте под одной крышей с лошадьми. Все над вами смеются.

Пантила и Новицкий не ответили. Нахрач был удовлетворён:

– Вам нечего сказать.

– Прыйдэ час – скажимо, – угрюмо пообещал Григорий Ильич.

– Хорошо. Потом я послушаю вас. А сейчас я разрешаю вам взять мох с амбара Пуркопа и заткнуть дыры в стенах вашего дома. Амбар стоит у реки.

Григорий Ильич вёл хозяйство, а Пантила искал Ен-Пугол. День за днём он обшаривал окрестности Ваентура, уходя на лыжах всё дальше и дальше. Он бродил по диким сузёмам и урманам, перебирался через буреломы, пересекал замёрзшие болота и лесные озёра, поднимал лосей с лёжек и натыкался на продухи медвежьих берлог. Он видел таёжных демонов, что молча следили за ним из-за ёлок. Иной раз он по две и по три ночи проводил в тайге у костра нодьи. Его заносила пурга. Он обгорел на зимнем солнце и обморозил руки и ноги. Но Ен-Пугол словно провалился под землю.

Когда Пантила возвращался, Нахрач являлся в сарай и присаживался возле очага, чтобы посмеяться над молодым остяком.

– Ну что, нашёл Ен-Пугол? – спрашивал он. – Я положил его в рукавицу, а рукавицу украла ворона. Твой бог научил тебя летать, Пантила Алачеев?

– Я найду Ен-Пугол по твоим следам, Нахрач! – грозил Пантила.

Это был откровенный вызов.

Нахрач в сомнении кривил свою страшную, щетинистую рожу.

А Григорию Ильичу не было дела до поисков Пантилы; его не волновали ни Ен-Пугол, ни кольчуга Ермака. Он занимался обыденными делами: рубил дрова, топил очаг, обихаживал лошадей, латал одежду, готовил пищу, когда Пантила приносил какую-нибудь добычу. К Новицкому в сарай повадились ходить вогулы: Щенька хвастался охотничьими победами, Миханя жаловался на жену – глупую Марпу, а старуха Нероха, которую дома не кормили, чтобы она поскорее померла, доедала объедки и на своём языке рассказывала что-то бесконечное, хотя Новицкий её не понимал. Посередине зимы Григорий Ильич вдруг осознал, что перестал молиться. Это случилось незаметно, и он не почувствовал никакого недостатка для души. Он не разуверился, но ему уже не о чем было говорить с господом. Разве Христос поможет ему обрести Айкони? Великая тишина зимнего леса хранила в себе куда больше смысла, нежели молитва. Григорий Ильич напряжённо слушал эту тишину, и в ней чудилось какое-то тайное обещание. Сквозь январскую стужу Григорий Ильич ощущал тоненькую-тоненькую ниточку тепла от Айкони.