За окнами тихо плыл теплый вечер. Откуда-то, кажется из Ивановского парка, доносились звуки военного марша. Самовар вторил ему своей угасающей песенкой.

Рассказ Георгия Ивановича звучал восточной сказкой. Ее слушать бы да слушать.

В открытые окна с террасы доносятся смех, возгласы. Подружки Кати играют в лото. Там «верховодит» Наргис. Она прелестна своей молодостью, свежестью, и ей можно простить резкость и порывистость.

Из гостиной снова музыка. На этот раз совсем другие мелодии. Сразу же повеяло Востоком.

— Он талантлив, этот мальчик Шамси. Вы только послушайте! Артистка, солистка Петербургской оперы Ольга Алексеевна вправе делать такую оценку: — Способный! Подбирает сложнейшие вещи. Ноты выучил еще мальчиком за один день. Читает и играет с листа. Послушайте. Ужасно за него волнуюсь. Жана нет, и некому хлопотать.

— А что случилось? — спрашивает пан Владислав.

Ольга Алексеевна словно только теперь видит, что пан Владислав в золотых погонах и в офицерской форме, и накидывается на него:

— Что же это я! Послушайте. Вы же теперь военный. Похлопочите.

— Шамси «загремел». Его забирают в трудовое ополчение. Аксакал Кызыл-Кургана, их махалли, внес в мобилизационные, списки Шамси вместо своего сыночка-балбеса. А Ибрагим-сандуксоз ходит по начальству и плачет. Шамси молод слишком и слаб легкими. Там в России не тот климат.

Вряд ли пан Владислав сможет что-либо сделать. Все трудоспособное население мобилизуют. Обстановка в Туркестане повсюду нервная, напряженная. Местами идут бунты, мятежи. И пану Владиславу, приехавшему из Казалинска, надо разобраться. Всего несколько месяцев назад его, педагога гимназии, человека с высшим заграничным образованием, призвали в войска. Он поляк. И в глазах царской администрации не слишком благонадежен. Потому он сначала служил рядовым в 4-м запасном Сибирском полку, а недавно произведен в офицерский чин.

Ему не очень удобно хлопотать. Но он берется за дело Шамси с обычной своей горячностью и любовью к справедливости. Но он замечает Баба-Калана:

— Ты так вырос, такой гигант, что тебя уж определенно заберут.

— Меня и так заберут, — равнодушно говорит Баба-Калан.

Он ничуть не взволнован и не зол. И продолжает, стоя за мольбертом, писать семейный портрет, как он выразился. Баба-Калан — художник. И хоть его преподаватели в училище предостерегают: «Портреты писать мусульманину противопоказано», — продолжает усиленно заниматься рисованием.

— Карандаш тоже не доведет его до добра, — говорит расстроенная Ольга Алексеевна. — Наш Мерген приезжал в Самарканд и рассказывал: муфтий посетил Тилляу и объявил, что все молодые должны поехать тыловыми рабочими, чтобы послужить Николаю Второму на фронте. Он даже интересовался, где Баба-Калан. Как бы до него не добрались.