Да, Симон очень скоро вернулась с торжествующим видом и горящими глазами, подобно кошке, которая уже держит мышку в бархатной лапке и от времени до времени запускает в нее когти. Взяв от Тизон свое вязанье, она предоставила ей теперь вернуться наверх, на ее обычный пост.

— И если можете, — сказала она, прощаясь, — то помучьте чем-нибудь австриячку! Заставьте ее немножко поплатиться за то, что она столько часов провела без всякого присмотра. Народ воздаст вам за ваши старания. Так посерди же ее хорошенько, гражданка, посерди австриячку!

— Это очень трудно, — со вздохом ответила Тизон, — потому что она с некоторых пор стала очень равнодушна и холодна. С тех пор как Людовика Капета нет более на свете, его вдова очень переменилась: ее точно ничем уж нельзя рассердить или обидеть.

— Какие вы все мягкие и слабые создания! — сказала Симон, пожимая плечами. — Видно, что вас смолоду кормили молоком, меня же моя мать кормила только ненавистью. Мне было только десять лет, когда расстреляли моего отца, и с той поры не проходило дня, чтобы мать не напомнила мне, что мы должны отомстить за него всему королевскому отродью. Я должна была поклясться ей в этом. Гнев и ненависть против аристократов были моей ежедневной пищей, я жила ими. Посмотрите, что сделала из меня такая ненависть, такая жажда мщения! Посмотрите же на меня! Мне еще нет двадцати четырех лет, а я кажусь старухой. Ничто больше не трогает меня, и единственное, что живет в моем сердце, что сжигает его, — это месть! Поверь, гражданка, если бы я была на твоем месте, я знала бы, чем рассердить австриячку, и мне, наверное, удалось бы выжать из нее слезы.

— Хотела бы я знать, гражданка, как ты заставила бы такую гордую женщину плакать!

— Да разве у нее нет детей? — с жестокой невозмутимостью спросила Симон. — Я сердила бы и мучила бы детей; это смирило бы и размягчило бы эту женщину. О, она может радоваться, что я не на твоем месте и что ее дети не в моих руках! Но если это когда-нибудь случится, то я так прижму ребят, что они у меня взвоют, и их мать будет визжать и вопить о милосердии. Но милосердия у меня будет так же мало, как у тех, кого моя мать умоляла не убивать моего отца. Ну, ступай наверх, гражданка, и попытайся помучить детей: ты увидишь, что австриячка сразу сделается уступчивой и мягкой, как воск.

— Ей хорошо говорить! — ворчала Тизон, взбираясь наверх по наружной лестнице. — У нее нет своих детей! Но у меня-то есть дочурка, славная, милая девочка, и живет у бабушки, в Нормандии. Для нее лучше пережить это кровавое, горестное время в другом месте. И, когда эти дети смотрят на меня своими большими, серьезными глазами, я не могу не думать о своей Соланж: у нее точно такие же большие, невинные глаза. Это перевертывает мне сердце, и я не могу дурно обращаться с детьми австриячки. Да ведь они и не виноваты, что у них были такие скверные родители, которые так мучили народ и сделали его таким несчастным. Нет, детей я не могу обижать, потому что не могу не думать о своей маленькой Соланж. Австриячке я буду делать всякие неприятности, а детям — нет, не могу!