Некомат покосился на петлю из сыромятной кожи, что была в руках у татарина, и, не торопясь, полез за пазуху. Татарин, видя, что старик медлит, замахнулся было на него ремнем, но тут Некомата будто ветром выдуло из–под телеги. Вскочив на ноги, он закричал:

— Остерегись, шайтан! [225] Это ты видал?

Татарин замер.

— Пайцзе?

— Она самая! Басма царя Абдуллы! — Некомат высоко поднял серебряную дощечку с вырезанной на ней головой тигра.

Как волна прошла по толпе татар. Все сразу стихли и торопливо принялись развязывать людей Некомата. Сотник, пнувший купца, срывающимся от страха голосом молил о пощаде.

Некомат зевнул, проворчал:

— Поспать не дали, черти. — И, обратись к своим, крикнул: — Запрягай, что ли, ребята!

Окруженный татарами, обоз Некомата с почетом въехал в кочевье.

Купец спросил сотника:

— Кто у вас тут старшой?

— Тагай–мурза. Тархан великого хана.

Некомат и бровью не повел. Видали, дескать, и не таких зверюг. Не страшно. Приказал вести себя к мурзе.

Тагай стоял у своей юрты, ждал добычи, а увидав, что купец едет на свободе, весь сморщился, будто уксусу отведал.

Некомат взглянул на Тагая и про себя ахнул — знавал Тагая раньше, до того, как ему мурзой стать. Он самый! Только постарел, морда стала как печеное яблоко, а дурость на морде старая, только ныне жирно покрытая лаком важности. Ишь расперло черта.

Видимо, признал купца и Тагай, но тоже, виду не подал. И тот и другой приличий не нарушали. Купец кланялся. Мурза кланялся. Оба так и сыпали льстивыми речами.

Сотник успел шепнуть мурзе про пайцзу, и Тагай что было сил старался ублажить гостя. Думал посадить его на цепь, а пришлось усадить в свою юрту и угощать. Впрочем, Тагай был доволен, ибо купец не отказывался, пил кумыс, а Некомат пил и думал: «Даром, что ли, я кобыльим молоком поганюсь?»

— Слышал я, — начал по своему обыкновению издалека Некомат, — что Азис, царь Саранский, помер. Не знаю, правда ли?

Будто о самом обыденном деле, Тагай ответил:

— Помрешь, коли глотку перережут.