— Почему князю виднее? — ощерился Васька. Сразу ответило несколько голосов:

— Знамо, виднее: он князь, воин.

— Што мы в битвах понимаем.

— Не воины мы, мастеровщина…

Со стены двухпалый свист:

— Эй, православные! Коли так, идем палаты княжьи грабить, княжьи меды пить! Нешто можно добро царевичу Арапше оставлять!

Дрогнула, распалась толпа, валом покатилась к княжеским палатам.

В полураскрытых воротах остался стоять один Васька Беспутный. Спускаясь со стены, его заметил старик бронник.

— Иди отселе, Вася, иди. Не ладно тут стоять, того гляди ордынцы нагрянут.

— Дед, за што он меня эдак при всем народе? Чумных мертвяков возить — Васька. Купецкие корабли грузить, хребет ломать — Васька. А ноне… сам бежит, а меня: «Голодранец, вор!» Да будь я вором, не быть бы мне голодранцем.

— Ладно, Вася, стерпи. Иди, иди из ворот.

Васька понуро побрел за стариком, поравнявшись с княжьим теремом, он, не задумываясь, свернул в ворота. У погреба шумная ватага встретила Ваську веселым гомоном.

— Эй, Вася, бери чарку, цеди!

— Первая чарка колом, вторая соколом!

— Ты в жисть не пивал такого меда. Княжий!

Но едва Васька поднес чарку ко рту, к нему подскочил пьяный дружок, из таких же грузчиков, как и сам Васька.

— Постой! — вырвал чарку, бросил на землю, пнул лаптем. — Бери ковш!

Полный ковш столетнего меда оглушит хоть кого. Земля и небо завертелись у Васьки перед глазами, но на ногах он все же устоял, по стенке пошел к воротам, зацепился ногой за древко медвежьей рогатины, [279] упал, долго возился в куче скарба, выброшенного из разгромленных палат, наконец, порезав руку о лезвие рогатины, немного отрезвел, поднялся.

На стальном наконечнике рогатины тонкая резь. «Вот человек в струпьях живой водой моется, вот он же чистый, а дальше человек с рогатиной стоит против дракона…» — Из отуманенной памяти медленно всплыло сказание о живой воде.

— Так и у меня от слов княжьих душа в струпьях, а воды живой нет, и добыть ее негде… — Васька стиснул древко: — Пусть! Нет живой воды — живая кровь есть.