Когда самолет набрал высоту восемьсот метров и сделал несколько виражей, Кондратьев коротко скомандовал:

— Пора…

Волков вылез на крыло, чувствуя, каким упругим может быть воздух.

— Прыгай!

Он шагнул в пустоту и, если быть честным, перед этим зажмурился и через несколько секунд почувствовал резкий рывок, и падение сразу замедлилось. Воздушное течение понесло его в сторону от аэродрома. Пролетев метров триста, он попал в другую воздушную струю, которая повернула его обратно. Скорость полета увеличилась, но ему казалось, что он-то повис в воздухе, а это земля быстро движется ему навстречу.

Приземлиться он постарался по всем правилам, спружинив ногами, повалился на бок и тут же поднялся…

Конечно, молодой комсомольский секретарь дружил с летчиками. Самый близкий его друг — Семен Козырев в свои двадцать четыре года дослужился до командира эскадрильи в армии. Но у летчиков тогда были свои твердые понятия, и он слишком открыто и непреклонно выражал негодование по поводу приказа, вводившего в авиационных частях, как для всех обыкновенных смертных, строевую подготовку.

Потому Семен и летал в составе прибалхашской эскадрильи — летчики, наравне с землекопами, монтажниками, инженерами, проходили через отдел кадров по вольному найму. А когда отряд ликвидировали и передали самолеты аэроклубу, Козырев уехал в Москву. Его там помнили, и он устроился в ЦАГИ испытателем и позднее тоже погиб, облетывая автожир, как тогда называли вертолеты.

Был у них еще румын по фамилии Горожану, в прошлом — личный пилот его величества короля Румынии. Но в чем-то король и пилот не поладили, и не то в двадцать девятом, не то — в тридцатом году Горожану перелетел к нам, и — после проверки — ему разрешили летать, только вдали от западных границ.

На эти разговоры о летчиках, о первых воздушных трассах на Балхаше у нас с Волковым ушло все время, а потом ему пришлось вернуться из тридцатых годов: в два часа было назначено совещание у директора по делам сернокислотного цеха.

Я поехал в гостиницу.

Воровато оглядываясь, поднялся на четвертый этаж и ключ в замке старался провернуть бесшумно, дверь открывал так, чтобы она не заскрипела, и, вероятно, со стороны это напоминало эпизод из непервоклассного детективного фильма.

Но мне сейчас было не до стихов. Я собирался простой, неприукрашенной прозой записать по свежим следам то, что услышал от Волкова.

И все равно через какое-то время в дверь постучали. Конечно, Эля, Надо сказать, что все несчастья, печали и огорчения не отразились на ее внешнем виде. Вид был вполне цветущий.