– Думаешь, что прошлое можно стереть и забыть? Думаешь, что достаточно сказать ему:
– Панна Дорота, если признаёте, что я вам верно и честно служил, – добавил Талвощ, – следует мне заплатить, будьте моей! Прошу вас, умоляю! Поедем в Литву, к моей матери! Мы сядем в тихом закутке; верьте мне, никогда словом, ничем эти несчастно прожитые времена не вспомнятся.
Он встал перед ней на колени. Дося, вытянув обе руки, заставила его подняться.
– Не могу, – сказала она, – не могу. Сердце моё высохло. Не верю ни во что, никому, не хочу ни на что надеяться.
Из её глаз пустились слёзы.
– Почему вам о том не сказали, – отозвалась она, вытирая слёзы, – я давно решила поступить в монастырь, и когда принцесса в Варшаву, я в Новый Сонч поеду. Я дала в душе слово Богу и не нарушу его.
Верь мне, Талвощ, так лучше, то был один конец, который сердце успокоить может… могила!
Напрасно литвин всякими способами старался её сам и через принцессу склонить сменить решение. Дорота осталась неколебимая при своей клятве.
Спустя несколько дней потом крайчина и Жалинская сопровождали её в Новый Сонч, где принцесса своей воспитаннице обеспечила приём.
Талвощ сразу же потом двинулся в Литву и там осел на деревне.
Анну Ягелонку ждали ещё в дивно складывающейся жизни новые надежды и разочарования. Избранная королевой, став женой Стефана Батория, во время его правления жила в тишине, в стороне, среди маленького круга, какой себе создала.
Смерть мужа, внезапная, преждевременная, пробудила, оживила надежды привести на трон племянника, к которому, не зная его, всё сильней привязывалась.
Нет сомнения, что её стараниям и усилиям Сигизмунд III был обязан своим выбором. Приняла его, прибывшего, как собственного ребёнка, он любил её и уважал как мать.
В этой иллюзии материнства она дожила до конца, и сердце её наконец нашло кого-то, кому может целиком отдаться.