Тенчинский говорил с пылкостью, и сам, может, не знал, как из его уст вырвалось это презрительное слово. Король страшно побледнел, но молчал, только возмущённый Бельевр прервал:

– Господин граф, король тебя всегда любил, а ты его за это собакой зовёшь (te rex amavit plurimum, et tu illum canem vocas!)

– Бог мне свидетель, – крикнул Тенчинский разгорячённый, – не к королю это применялось, но к поступку.

В его глазах стояли слёзы и рыдание прервало речь.

– Наияснейший пане, – воскликнул он, – я, как подкоморий, как страж твоей особы, за тебя отвечаю. Люди меня сделают предателем… а я в том только провинился, что тебе доверял и верил слову твоему.

Король, заклинаю, умоляю, вернись к нам, найдёшь в этой стране послушнейших и вернейших людей, чем в той, для которой хочешь нас бросить.

Генрих без гнева выслушал спутанную и полную горечи речь Тенчинского, который бросался, двигался, кричал, почти бессознательный.

Теперь он сохранял, будучи в уверенности, что Тенчинский задержать его не сможет, всё хладнокровие человека, который не заботится ни о чём, кроме того, чтобы довершить намерение.

– Граф, друг мой, – начал он, – я еду захватить то, что падает на меня, как наследство, но не отказываюсь от страны, которая меня выбрала. Бог милостив, позволит, что сумею сохранить обе короны; но Франция первая имеет право на меня, кровь моя связывает меня с ней и вынуждает помогать. Там первый долг. Я должен был сделать то, что сделал. Конде с восемью тысячами рейтеров от Фальцграфа направляется во Францию. Мать мне пишет, что двенадцать тысяч кальвинистов ждут в Меце. Брат мой д'Алансон и король Наварры устраивают заговоры.

Генрих сбивался, объясняя и спеша закончить разговор, потому что Бельевр и Суврей давали ему знаки, опасаясь измены. Думали, что Тенчинский специально продлевает разговор, чтобы дать подъехать другим и короля взять в неволю.

Расчувствовавшемуся, страдающему Тенчинскому было трудно перестать говорить.

Он начал снова умолять короля.

– Граф, друг, – ответил Генрих, – я ручаюсь и обещаю как можно торжественней, что не далее, чем через три месяца вернусь к вам.

– Паны сенаторы, – прервал подкоморий, – встревожены тем, чтобы ты не появился в Вене на искушение императора, который старался об этой короне и не преминет торговаться, чтобы её получить.

С хорошо разыгранным возмущением король дальше говорить ему не дал.

– Эта корона мне также дорога, как наследство, – воскликнул он, – не думаю от неё отделаться, а чувствую силу обе поднять.

Тенчинский ещё раз, складывая руки, начал умолять: