Он оглядел Костю, добавил уже приглушенно:

— Из дезертиров что ли?

— Нее-е, — тоже нараспев ответил Костя, — на работу приехал.

— На работу? — недоверчиво и вместе с тем разочарованно переспросил мужик. — А я смотрю рожа круглая да румяная. Точно в лесу, в землянке откормился. Чего же тогда стороной пробираешься?

Он сплюнул и, осмотревшись, резво пошагал к видневшемуся неподалеку кладбищу. Точно не по душе ему была музыка, гул на перроне. Или боялся снова столкнуться с тем скуластым парнем?

Возле деревянного с огромными окнами вокзала шумела толпа. Развевались знамена, кричал что-то старик, забравшись на пустые ящики. То и дело он стукал в грудь кулаком, ветер трепал его жидкие седые волосы. Кто-то плясал, кто-то смеялся раскатисто. Проталкиваясь, Костя видел юные лица красноармейцев, заплаканных женщин, девчат с ласковыми глазами, степенных и важных стариков, наказывающих что-то строго красноармейцам, мальчишек, снующих и гомонящих, что воробьи над житом.

— По ва-а-а-гонам!..

Толпа от этой команды пришла в движение, хлынула волной по перрону. Грохали каблуки бойцов, заскакивающих в теплушки. Последние поцелуи, торопливые и жадные, может быть навечные, слезы, крестящие пальцы. Гукнул паровоз и тотчас же грянул опять духовой оркестр, у многих от этого грустного марша мгновенно заблистали глаза. Даже у Кости в горле запершило. Заскрипели запели колеса и теперь в едином порыве взметнулись в небо косынки, платки, картузы, ладони. Поплыли мимо косоворотки и картузы, пиджаки и залатанные брюки, заскорузлые гимнастерки, пузырчатые галифе, засаленные обмотки. Полетело из одного вагона с присвистом и топотом:

— Это не деревенское кулачье, — проговорил кто-то с гордостью за спиной у Кости. — Фабричные, прямо из казарм.

У старика, который сказал, вытянутое с синеватиной лицо, ощупывающие глаза. Так и говорили они: «А ты что же, парень, не едешь на фронт? Ты почему остался на перроне? Такой-то румяный?».

Вроде бы как и окружающие тоже стали подозрительно посматривать на Костю, на его мешок, в котором лежали яйца, преснухи, банка сметаны — все в подарок Александре Ивановне, к которой собирался идти.

«Рано еще мне. До осени оставили, осенью может и я поеду»…

Ответив так про себя старику, Костя пошел на площадь, где тоже было полно народа, повозок, походных кухонь, подвод с мешками, обмундированием. Готовился к отправке еще один эшелон. И здесь поцелуи, наказы, объятия и плач, то громкий, то тихий, всхлипывающий. На одной из подвод сидел красноармеец. Лениво водил пальцами по клавишам хрипящей гармони. Увидев удивленный взгляд Кости, пояснил: