– Вы, сэр: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути предмета?
Но Федр готов:
– «Естественно является три рода риторических речей: совещательные, судебные и эпидейктические»[36], – спокойно отвечает он.
– Каковы эпидейктические приемы?
– Сравнение, похвала, энкомий и восхваление[37].
– Да-а-а… – произносит профессор. Потом все стихает.
Прочие студенты в шоке. Что это было? Знает только Федр – да еще, может, профессор. Простодушный студиозус получил то, что назначалось Федру.
Лица у всех напрягаются – только б не было новых допросов. Профессор допустил ошибку. Истратил свою дисциплинарную власть на невинного студента, а Федр – виновный, враждебный – по-прежнему на свободе. И чем дальше – тем свободнее. Раз не задавал вопросов, его никак не срежешь. А теперь он видит, как отвечают на вопросы, – и вообще, конечно, не станет их задавать.
Простодушный студиозус смотрит в стол, покраснел, руками прикрыл глаза. Ему стыдно, а Федр в гневе. Нигде, никогда не разговаривал он так со своими студентами. Вот как, значит, учат классике в Чикагском университете. Теперь Федр знает профессора философии. Но профессор философии не знает Федра.
Серые дождливые небеса и утыканная знаками дорога опускаются в Кресент-Сити, Калифорния, – тоже серый, холодный и мокрый, и мы смотрим и видим воду – океан – вдали, между пирсами и зданиями. Я помню: все эти дни океан был нашей великой целью. Заходим в ресторан с причудливым красным ковром, причудливым меню и крайне высокими ценами. Мы здесь одни. Едим молча, рассчитываемся и снова пускаемся в путь – уже на юг, холодный и туманный.
На следующих семинарах опозоренного студента нет. Что уж тут удивляться. Класс абсолютно заморожен – это неизбежно при таких инцидентах. На каждом семинаре говорит только один человек – профессор философии; он только и делает, что говорит – лицам, обратившимся в маски безразличия.
Похоже, профессор вполне понимает, что произошло. Раньше он поглядывал на Федра со злобой, теперь – со страхом. Кажется, догадывается: в классе такая обстановка, что придет время – и с ним обойдутся так же, сочувствия он ни от кого не дождется. Он уступил свое право на вежливость. Уже никак не предотвратить ответного удара, только не подставляться.
Но чтобы не подставиться, он должен стараться изо всех сил, формулировать точно и верно. Федр и это понимает. Храня молчание, он будет учиться, обстоятельства располагают.
В то время Федр занимался прилежно, схватывал все крайне быстро и держал рот на замке, однако неверно было бы считать его даже отдаленно хорошим студентом. Хороший студент ищет знаний честно и беспристрастно. Федр – отнюдь. Он точил топор, и требовалось ему лишь то, что могло служить оселком, и то, чем можно разметать преграды, которые мешают точить. Ни времени, ни интереса к чужим Великим Книгам у него не было. Он пришел, чтобы написать собственную Великую Книгу. К Аристотелю он относился несправедливо до крайности – потому же, почему Аристотель был несправедлив к