Лори поднял руки вверх, сдаваясь.

– Хорошо. Просто я… в общем, знаешь, ты должна писать.

Я закатила глаза.

– Ты точно как Синтия. Ты точно как Квик. Все хотят, чтобы я писала, но никогда сами не пробовали, каково это. Если бы попробовали, то, может, заткнулись бы наконец.

Лори пожал плечами:

– Квик оказала тебе неоценимую услугу. И если бы она узнала, что ты тянешь резину…

Я чувствовала, что последние несколько часов меня доконали.

– Я не тяну резину… не упоминай ее… она умерла, Лори. Умерла. Я не… я не могу… не у всех есть картины, которые можно продать, понимаешь? Мне надо заниматься другой работой.

– Ты права. Конечно. Но иногда мне кажется, что тебе нужно напоминать о том, какая ты молодец.

Мы несколько минут простояли молча. Я знала, что он прав, что я опять взяла паузу в своих литературных делах. В кои-то веки я была слишком занята проживанием своей жизни, чтобы остановиться и перевести этот опыт в слова. Люди вроде Лори – насколько мне известно, в жизни не написавшие ни строчки, – видимо, хотели, чтобы те, кто пишет, расхаживали вокруг с блокнотом и карандашом на веревочке, записывали все происходящее и оперативно превращали это в книгу на потеху публике.

Видимо, поняв, что наступил мне на больную мозоль, Лори сменил тему.

– Похоже, есть пара-тройка людей, заинтересованных в приобретении «Руфины», – сообщил он.

– Это хорошо, – ответила я, но тут же заметила его горестную ухмылку. – Не правда ли?

– Мда, все едино для Руфины. Я ведь говорил тебе, что я поэт?.. Понимаешь, я вдруг понял, что мне вовсе не улыбается расстаться с этим полотном.

– Ну, конечно, нельзя сказать, что это рядовая вещь.

Лори обратил свой взор в другой конец зала, где пламенели краски «Руфины и льва», а люди ходили взад и вперед, то и дело заслоняя от нас картину.

– Это точно. Но как же мне поступить, Делл? У меня совсем нет денег, а картина не сможет меня кормить.