В полдень, когда солнце вскарабкалось в зенит, Россохатский, пошатываясь, выбрался из ущелья, и усталость сморила его. Он долго лежал на высоком берегу, хватал воздух ртом то ли от усталости, то ли от нервного потрясения. Наконец поднялся — и торопливо, из крайних сил поспешил к Кате.

Она сидела на берегу Шумака, уронив голову ниже плеч и, казалось, спала. Но, услышав шаги и шуршание осыпи, резко вскочила, обернулась и увидела Андрея.

На ее лице вспыхнула радость, которую тут же сменило выражение гнева и обиды. Он, живой и здоровый, бросил ее на две ночи совсем одну в этом злом, окаянном месте!

— Мир на стоянке! — крикнул Россохатский еще издалека, пытаясь предварить упреки. — Ну, как ты?

— Еще спрашиваеть — как! — заплакала Катя. — Ты куда это сгинул, бирюк блудящий?!

Но тут подняла глаза и, увидев лицо близко подошедшего Андрея, всплеснула руками, кинулась ему навстречу.

— Господи! Это кто ж тя так?!

— О чем ты? — удивился Россохатский. Но тут же вспомнил, что побил лицо и вовсе затрепал одежду. — Упал я…

Катя обняла Андрея и, заглянув в его замутненные голодом и усталостью глаза, заплакала снова.

Он ласкал ее, просил:

— Успокойся… Ну, успокойся, пожалуйста.

Вдруг чуть отстранил женщину от себя, сказал, насколько мог, весело:

— Погляди, что принес. Так старался — шапка вспотела.

Снял ремень, протянул Кирилловой кусок золота, похожий на лосиный рог.

— Чё это? — опросила она сквозь слезы.

— Самородок. Вырубил в Золотой Чаше. На Шумаке.

— Покажи.

Она некоторое время разглядывала находку, вернула ее Андрею, села на землю.

Россохатский опустился рядом, обнял Катю за плечи, поцеловал в висок, на котором проступило слабое коричневое пятно, заметное на бледном лице.

— Ты не рада?