Место, на котором стояло село, было выбрано его основателями более чем удачно. Навигация по широкой, полноводной Тубе, чьим притоком и являлась неугомонная Урица, замирала лишь на пяток зимних месяцев – с ноября по апрель, – в остальное же время река снабжала сельчан не только превосходными налимом да щукой, но и настоящими фабричными товарами, что доставляли сюда торговые суда. Тем более важным оказалось это положение в нынешнем, 1912-ом, году, когда рассвирепевшая стихия продемонстрировала населению всей округи свой буйный нрав и на Тубу-кормилицу была вся надежда. Стояново, правда, пострадало от фокусов природы в меньшей степени, чем злосчастная Николопетровка, но и здесь людям пришлось покрепче затянуть пояса и поглубже нырнуть в сусеки да сундуки, где хранились прибереженные «на черный день» запасы.

Этой скудной, но могущей оказаться полезной информацией я разжился еще там, в девяностых, когда обсуждал план возможных своих действий с дотошным Штурманом, не упустившим, казалось, ни одной мелочи и настоявшим на том, чтобы и я уделил всем этим мелочам достаточное внимание. Меня, впрочем, не нужно было уговаривать, так как, памятуя свои ляпсусы и неудачи прошлой попытки, я охотно вникал во все детали, какими бы несущественными они на первый взгляд ни казались.

Выйдя из рощи, где Штурман на этот раз открыл мне врата, я, немного поплутав по вечерним переулкам, выбрал себе достаточно удобный пункт наблюдения, устроившись на завалинке покосившейся и, судя по всему, пустующей избушки, расположенной, однако, очень удобно с позиции открывающегося отсюда обзора. С этого места очень хорошо просматривались не только обе улицы села, но и, что самое главное, дорога, ведущая в город, за которой мне надлежало внимательно наблюдать.

Закутавшись поплотнее в добротный заячий полушубок, я прислонился к стене домишка и начал ждать. Я не знал точно, когда появится интересующий меня объект, но надеялся провести здесь не более нескольких часов, так как поздняя осень давала о себе знать и с каждой минутой становилось все холоднее, а околеть в ожидании не входило в мои планы. Главное, чтобы Штурман не ошибся в дате, а уж пару часов я как-нибудь выдержу.

Однако любые физические лишения и даже муки казались мне глупой игрой по сравнению с моральными увечьями, которые я сам себе нанес, решившись на этот шаг. То, что мне предстояло сделать, было поистине ужасным с человеческой точки зрения, а для меня и вовсе актом нравственного самоубийства. Мое сердце буквально разрывалось в груди, когда я, рассказав о своем плане Штурману, клялся в своей готовности привести его в исполнение. Помню, как он долго смотрел на меня, а потом грустно отметил, что лишь очень мужественный человек согласился бы, как я, так истязать свою душу, пусть даже ради столь высокой цели. Похвала эта, впрочем, не умалила горечи яда, к чаше с которым я в тот миг приложился.