— Знаю, — пророкотала она, словно водопад обрушился. — Это ты насчет Итии спрашиваешь, знаю. И Меани знает! И Ивоа!

— Ивоа! — воскликнул Парсел, он чуть не онемел от неожиданности. — Кто же ей сказал?

— Кто же, как не сама Итиа! — ответила Омаата, и от смеха у нее на глазах даже выступили слезы. — Ох, мой петушок, ну и вид у тебя!

— Это… это непристойно, — по-английски сказал Парсел и снова перешел на таитянский язык. — Почему ты говоришь об Итии? Я же с ней не играл.

— Знаю! — завопила Омаата, давясь от смеха; плечи ее дергались словно от икоты, слезы градом катились по необъятно широким щекам. — Все это знают, о мой маленький перитани маамаа! И никто не может понять, почему ты наносишь Итии такое оскорбление… Впрочем Итиа говорит, что ты скоро перестанешь сопротивляться.

— Неужели так и говорит? — возмутился Парсел.

— О мой розовощекий петушок! — крикнула Омаата с мокрым от слез лицом, стараясь сдержать смех, сотрясавший ее гигантское тело. — О мой разгневанный петушок! Я, я тоже считаю, что ты недолго будешь сопротивляться! И Ивоа тоже.

— Ивоа? — воскликнул Парсел.

— Человек, что ж тут удивительного?

Мало-помалу она успокоилась и, глядя на Парсела смеющимися глазами, протянула к нему свои огромные руки; она далеко отставила большой палец, повернув ладони, словно преподносила ему в дар саму истину.

— Ивоа ждет через две луны ребенка, — внушительно пояснила она.

Воцарилось молчание. Парсел не сразу уловил намек, заключавшийся в этой фразе.

— Но ведь ты же сама помнишь, — заговорил он наконец, — в тот день, когда мы обследовали остров… Мы сидели под баньяном, и Ивоа сказала Итии: «Адамо танэ Ивоа».

— Ох ты, глупый петушок! — возразила Омаата. — Она сказала так потому, что Итиа заигрывала с тобой на людях.

Парсел удивленно взглянул на нее. Значит, то был не изначальный голос ревности, а просто урок хорошего тона. «Возможно, я не так уж хорошо понимаю таитян, как мне кажется? — усомнился он в душе. — Сколько же промахов я совершил! И какая непроходимая бездна отделяет их мышление от нашего! Ясно, что слово „адюльтер“ для них просто звук пустой».

Внезапно светлый прямоугольник двери заполнила чья-то темная фигура и на пороге показался Меани — стройный, широкоплечий, с высоко закинутой головой. Минуту он величаво сохранял неподвижность. Парсел поднялся и пошел к нему навстречу.

— Адамо! Брат мой! — проговорил Меани.

Положив обе руки на плечи Парсела, он нагнулся и потерся щекой о его щеку. Потом отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и стал смотреть на него ласково и серьезно.