И бьются в радости с пеной у рта деревенские дурачки в вывернутых шубах, с размалеванными лицами. И с ними баба с бородой, известная всем Бороду-ля, — то хохочет, то плачет, то обзывает кого-то последними словами.

А какой-то мужичонка в новом картузе по самый нос вдруг замирает среди веселья или выползает в задумчивости из толпы. Знать, предчувствие беды стукнуло в головенку: может, кто-то из домашних помер, не дождавшись отца семейства с заработков? Прислонясь к забору, плачет пьяными слезами, трезвея с каждым всхлипом. Судорожно шарит по карманам — может, не до конца обобрали? Может, случится чудо? И бывает, что господь приголубит грешника. Замечает вдруг мужичонка ассигнацию, втоптанную в грязь. Или «княжеская» щедрая рука засовывает ему за пазуху «жмень деньжат». Или что-то провалилось в карманную дыру да застряло за обмоткой. И мужичок, обалдев от счастья, бежит к аналою, ставит самую толстую свечу, а то и две во благодарение господу богу за чудо, а также Софрону Мартыновичу. А потом спешит в шинок, корчму, блудный дом. Ведь не до конца еще размахнулся душой, ведь держал ее взаперти столько месяцев, и, может, случая больше такого не представится, чтоб гульнуть по-людски.

И вот он опять неотличим от других, пьет, ест, поет и пляшет, как и все вокруг, волтузит кого-то, и его волтузят неизвестно за что, и баб осоловелых охаживает чуть ли не на паперти церквушки, где еще не догорела толстая свеча, а то и две. Содом и Гоморра!..

Вот куда мы ворвались на громыхающей телеге с хрипящей лошадью в хомуте.

— Расступи-ись! — рвет воздух пронзительный голос Матвея Африканыча, и люди шарахались прочь, кого-то сшибло, кто-то закричал.

Но увязли мы в людях, как в песке. Набросились они на нас.

— Кто такие? Почто несетесь, закатив шары?

— Напоить! — кричит издали «князь». — Вусмерть! От моего имени! За мой счет!

Дурачки в шубах первыми увидели тела на телеге, подняли хай, тут и другие начали протирать глаза. Бочкарев налегал на голос:

— Да, да! Смотрите! Энто мой Сенька помирает! А энто Прокл Никодимыч! Из болота вынули! Вы по-гляньте, что с ним сделали нехристи!

Толпа и вовсе притихла, кто-то стряхнул с головы шапчонку, и все дружно начали обнажать головы. Только рыжий долговязый гармонист не мог остановиться, все порывался доиграть частушку, его успокаивали со всех сторон подзатыльниками и оплеухами, пока он не свалился с гармонью и не уснул.

— Ой, мои кровиночки! — пронзительно запричитала Бородуля и хотела упасть на тела, как водится на похоронах в деревнях. Ее покамест удержали. Толпа расступилась, и «князь», оттолкнув «княгиню», подошел к телеге. Лицо побледнело, напряглось. В ручище хрустнул блестящий козырек модного картузика из разных клиньев.