– Я могу защищать свое горло собственной рукой, – возразил тот, не смущаясь волнением своего хозяина, – и не имею обыкновения бояться опасности, прежде чем она наступит. А убежавшего варвара я видел собственными глазами, потому что нет еще десяти минут, как я оставил его в ста шагах от твоей двери.

Брови трибуна поднялись от неподдельного изумления.

– Так, значит, он еще не дошел до дворца?! – воскликнул он, говоря скорее сам с собой, чем с собеседником.

– О, конечно нет! Конечно еще не дошел! – подхватил спокойно последний. – Я же говорю, что видал его здесь, да еще в какой славной компании, – прибавил он с улыбкой.

Впервые удивление лишило трибуна самообладания.

– С Валерией? – спросил он, не успев подумать.

И только тогда, когда эти слова уже вырвались у него, он смутно почувствовал, что лучше бы ему было удержать свой язык.

Начальник бойцов вздрогнул и нахмурил брови. Но он еще прямее поднял голову, и тон его был более сух, когда он отвечал:

– Патрицианку Валерию я видел тоже, с час тому назад. Но подле нее не было никаких других рабов, кроме ее слуг.

Гнев, любопытство, неизвестность, ревность – масса различных душевных чувств переполнила сердце трибуна. Какое дело было у этого красавца-гладиатора в доме Валерии? Возможно было, в конце концов, что она ничуть не заботилась о рабе. Тогда чего же она хотела добиться у него после полудня? От него не ускользнула также и перемена в обращении Гиппия, после того как тот услышал имя этой прекрасной, кокетливой патрицианки. Ему не казалось даже невероятным, что гладиатор сам испытывал нежное чувство – если не более – к своей ученице. Судя о мужчинах и женщинах по себе и отлично зная, каким благосклонным взором смотрели женщины на этих служителей меча, трибун заподозрил, что могло быть справедливым в подобных чувствах и к чему они могли, по всей вероятности, привести.

С этой минуты Гиппий сделался для него ненавистен, и тем более, что в сумятице и беспорядке наступающей ночи он мог найти случай утолить свою ненависть к гладиатору и стереть его с лица земли. И самый храбрый начальник мог быть убит сзади теми самыми, кого он воодушевлял, и кто стал бы задаваться вопросом, как был убит заговорщик во время нападения на дворец, когда погиб сам император? И с того мгновения, когда эта мысль пришла Плациду, он уже смотрел на собеседника, как на покойника, и смеялся ему в лицо.

– Ты, поди-ка, чувствуешь себя как дома в тайных покоях всякой римской дамы, храбрый Аполлон, – сказал он. – Но теперь не время думать об этих пустяках: нам надо сговориться о сегодняшнем деле и начертать наш план без проволочек. Если мой раб пришел во дворец, нам необходимо изменить наши планы. Признаться, мне бы приятнее было, если бы ты при встрече с ним попотчевал его тем смертельным ударом под ребра, который ты так мастерски наносишь на арене, и притащил бы его сюда живого либо мертвого.