Несмотря на воинственный вид оружия и осанки, лицо стража было красиво и нежно, как лицо женщины. Светлый пушок едва лишь показывался на его подбородке, и золотистые кудри распадались из-под каски по его шее. В светло-голубых глазах было кроткое, неопределенное выражение, когда он небрежно смотрел вокруг себя. Но уже издавна римляне знали, что эти глаза умеют метать молнии в ту минуту, когда скрещиваются сабли, и выражать непобедимую ненависть и вызов, когда смерть делает их неподвижными.

При виде этого стража-варвара Эска испытал чувство симпатии и расположения к нему. Это последнее чувство, быть может, подсказало ему план, с помощью которого он мог бы пройти во дворец. Остановившись в нескольких шагах от часового, который поднял голову и крикнул «Кто идет?», лишь только услышал шум шагов, бретонец отстегнул свою саблю и бросил ее между собой и стражем, чтобы показать, что он просит покровительства и не имеет враждебных намерений.

Тот пробормотал на своем языке какие-то непонятные слова. Было ясно, что он не знал латинского языка и что разговор им нужно вести только знаками. Впрочем, это не осложняло, а уменьшало трудность, и Эска с облегчением заметил, что германец не подумал сзывать товарищей или прибегать к насилию.

Часовой, казалось, ничуть не боялся одного человека, кто бы он ни был – друг или враг, – и благосклонным взором смотрел на наружность Эски, имевшего фамильное сходство с его соотечественниками. Он позволил ему подойти к себе, спрашивая его посредством знаков, на что бретонец отвечал подобным же образом, совершенно не зная их значения, но горячо надеясь на то, что результатом всех этих таинственных жестов будет пропуск его внутрь.

В таких обстоятельствах эти два человека не способны были понять друг друга. Через минуту германец казался совершенно сбитым с толку, и он сказал на своем языке пароль соседнему человеку, видимо подзывая его к себе. Эска слышал, как это же самое слово было повторено много раз, пока, наконец, шум не смолк под деревьями. Там, без сомнения, был отряд стражи, поставленный вокруг дворца цезаря.

Между тем германец запретил Эске приближаться к его посту на длину своего копья, отстранив его задним концом этого оружия, хотя и с благодушным видом, и не позволил ему поднять и снова подвязать саблю. Он делал при этом те же знаки, выражавшие сердечность и дружбу, но, хотя Эска отвечал ему с тем же жаром, однако он ни на шаг не приблизился к внутренности сада.

Вдруг тяжелый шаг вооруженных людей донесся до его ушей, и центурион, в сопровождении шестерых солдат, показался у дверей. Вновь пришедшие и по росту, и по лицу были очень похожи на позвавшего их часового, но их начальник говорил по-латыни, и Эска, успевший обдумать свой план, не колеблясь отвечал на вопрос германца-центуриона.