Окончание этой фразы потонуло в стихийном громе аплодисментов и топанья ног, но мой друг продолжал говорить сквозь шум:

– …Если мы сделаем все это, он почувствует, что начал войну против государства. Почувствует энергию и силу единого Сената. Он говорит, что это война партий. Каких партий? Война была раздута не какими-либо партиями, но лишь им одним! А теперь я перехожу к Гаю Цезарю, которого мой друг Исаврик осыпал такими насмешками и подозрениями. Однако не живи этот юноша на земле, кто из нас смог бы сейчас жить? Какой бог даровал римскому народу этого посланного небесами мальчика? Его защита разрушила тиранию Антония. Поэтому позвольте вручить Цезарю необходимую власть, без которой нельзя управлять военными делами, нельзя удержать армию, нельзя вести войну. Позвольте ему быть пропретором с максимумом власти, которую дает официальная должность. В нем заключается наша надежда на свободу. Я знаю этого молодого человека. Для него нет ничего дороже республики, нет ничего важнее вашей власти, нет ничего более желанного, чем мнение хороших людей, нет ничего милее подлинной славы. Я даже рискну дать вам слово, сограждане, – вам и римскому народу: я обещаю, я ручаюсь, я торжественно заверяю, что Гай Цезарь всегда будет таким же гражданином, каким является сегодня! Именно о таком гражданине мы бы сейчас молились и такого искренне желали бы иметь.

Его речь и в особенности его гарантии изменили все. Полагаю, можно сказать – и редкая речь может этим похвалиться! – что, если б Цицерон не произнес свою «пятую филиппику», история пошла бы по-другому, потому что мнения в Сенате разделились почти поровну, и, пока он не заговорил, дебаты склонялись в пользу Антония. Теперь же его слова задержали прилив, и голоса потекли обратно, в пользу войны. Марк Туллий воистину мог бы победить по каждому пункту, если б трибун по имени Сальвий не воспользовался своим правом вето, отсрочив дебаты до четвертого дня и дав жене Антония Фульвии шанс появиться у дверей храма и умолять о снисходительности. Ее сопровождали маленький сын – тот, которого посылали на Капитолий в качестве заложника, – и пожилая мать Антония Юлия, кузина Юлия Цезаря, которой восхищались из-за ее благородного поведения. Все они были одеты в черное и дали самое трогательное представление: три поколения, идущие по проходу Сената с умоляюще стиснутыми руками. Каждый сенатор сознавал, что, если Марка Антония назовут врагом общества, вся его собственность будет захвачена и этих людей вышвырнут на улицу.

– Избавьте нас от этого унижения, – выкрикнула Фульвия, – умоляем!